Плюшевый медвежонок
Шрифт:
Больше ничего.
Ты что, думаешь, он имеет отношение к делу?
– спросил Ёковатари у Мунэсуэ.
Трудно сказать… Но меня заинтересовала одна вещь.
Какая же?
Тут написано, что приезжала «одна удивительная особа», которая, судя по выговору, родом из Яцуо.
Ну и что?
Получается, что старуха Танэ - тогда, правда, еще не старуха,- впервые увидев этого человека, сочла его почему-то удивительным.
Но в письме же сказано, что он был из Яцуо. Может быть, поэтому?
Вряд ли. Просто он с первого взгляда чем-то поразил Тана
С первого взгляда, говоришь?
Да. Насколько можно судить по письму.
Но ведь на горячие источники приезжают отдыхать самые разные люди. Чем же мог этот человек так поразить старуху?..
Может, он был какой-нибудь знаменитостью?
Тогда бы вряд ли обыкновенная служанка могла запросто с ним разговаривать. Непонятно, в чем тут дело.
В Джонни Хэйворде, я думаю.
Ты хочешь сказать, что сам Джонни Хэйворд отдыхал тогда в Киридзуми?
Но ведь давно было установлено, чго Джонни никогда раньше не приезжал в Японию, да и вообще к тому времени еще не успел родиться.
Нет, конечно, но не приезжал ли кто-то из его родных? Какой-нибудь иностранец?
Да ведь О-Танэ-сан ясно написала, что это был человек из Яцуо. Не может же иностранец быть человеком из Яцуо.
Верно, но таким человеком мог быть спутник иностранца.
Перед Ёковатари словно занавес раздвинулся. Все это время он думал лишь об одном каком-то близком Джонни человеке. Однако ничто не мешало допустить, что таких близких людей было несколько.
– Значит, в Киридзуми приезжали вместе иностранец и японец родом из Яцуо?
– - Наверно, именно это и показалось О-Танэ-сан удивительным.
– Некий родственник Джонни с человеком из Яцуо…
Хотя полной уверенности в этом нет, но письмо вполне допускает такое толкование.
Допускает, конечно. И тогда ясно, что О-Танэ заткнули рот, потому что она много знала.
Следовательно, если мы вплотную займемся Яцуо, то выйдем на убийцу.
Однако нет доказательств, что эта «удивительная особа» и есть убийца или хотя бы что она имеет отношение к убийце. В конце концов, у нас в руках всего лишь открытка двадцатилетней давности.
Ёковатари не любил поспешных умозаключений.
Итак, в результате поездки они раздобыли всего лишь одну старую открытку. Поможет ли она разыскать человека, который когда-то давно уехал из Яцуо? Опять возникло чувство, что ниточка, которую вытягивали с таким трудом, вот-вот оборвется. Сколько раз уже обрывалась она. И всякий раз рука нащупывала ее конец и тянула, тянула. Но теперь они, пожалуй, и правда в тупике. Надежды удержать ниточку никакой.
Как же мы с этим поедем в Токио?
– спросил Мунэсуэ.
Ничего не поделаешь. Розыск есть розыск,- ободрил товарища Ёковатари. Однако видно было, что он разочарован не меньше Муносуэ.
Домой они могли ехать пассажирским поездом после обеда или же вечером, но, не добившись успеха, они ощущали такую страшную усталость, что у них не было ни настроения, ни сил трястись в вагоне всю ночь.
Решив переночевать в гостинице «Мията», Ёковатари и Мунэсуэ отправились после
Полиция размещалась рядом с мэрией. Выйдя оттуда, инспекторы направились в парк на горе Сирогаяма, чтобы с высоты взглянуть на город. Здесь еще сохранились следы крепости, которую построил Сува-сакон. Осеннее солнце уже клонилось к горам на западе. Перед ними развернулась панорама вечернего города. Между невысокими домиками вечерним туманом стелился дым из труб, и от этого улицы казались еще уютнее.
Дома перемежались кучками деревьев. Среди домов вилась багровая от закатных лучей река и, словно правильной формы зеркала, сверкали не то болотца, не то лужи. Завороженные их блеском, они дождались, пока село солнце и все погрузилось в сумерки. Только тогда стало ясно, что это сверкали крыши.
Над головой простиралось глубокое ясное небо последних дней осени. Остатки дневного света медленно стекали, словно мед, к его западному краю, но в зените розовыми мазками на темно-синем полотне еще горели несколько перистых облачков. Вечер был безветрен и безмятежен.
На вершину горы Сирогаяма вела пологая лестница. Ее с обеих сторон обступали осыпавшиеся вишневые деревья, ступени были выстланы сухими листьями, как мягким ковром. Деревья окутывал легкий ароматный дымок: должно быть, где-то жгли опавшие листья.
По лестнице, взявшись за руки, спускались двое: отец и сын. Отцу было лет тридцать пять, ребенку - года три-четыре. Они прошли мимо; на макушке ребенка желтел, видимо упавший с дерева, листок. Отец и сын удалялись молчаливо и грустно.
«Должно быть, они остались одни»,- подумалось Му-нэсуэ. Он еще долго смотрел им вслед, пока его не окликнул Ёковатари:
Что случилось?
Да нет, ничего,- смущенно пробормотал Мунэсуэ. Лестница кончилась, и они очутились на вершине горы.
Отсюда открывались широкие дали. Пока они шли к вершине, вечерняя заря почти совсем угасла, и теперь город предстал перед ними россыпью огней в густой тьме. Огни были теплые, оранжевые, и хотелось думать, что возле каждого из них сейчас кто-то мирно отдыхает от дневных забот. Отсюда были хорошо видны покрытые снегом вершины невысоких гор. Очевидно, это были горы Татэяма и Сираяма, окружающие равнину Тояма, подобно ширмам. Небо над горами еще светилось синим сумеречным светом, храня последние отблески заката.
– Такие города располагают к сентиментальности…
Ну да, кажется, будто это твоя далекая милая ро
дина… или как там говорится…
Мунэсуэ-кун [20], а где твоя родина?
Моя - Токио.
Я тоже в Токио родился.
Выходит, у нас с тобой никакой «далекой родины» нет…
Чего нет, того нет. Впрочем, молодые с этой родины бегут. Не желают сидеть у мамы под крылышком.
Вероятно, такая уж это вещь, родные места: не уедешь - не полюбишь.