По древним тропам
Шрифт:
Рубайи пришлось по душе Садыку, и он сразу запомнил строки. Бывало у него в минуты сомнений похожее настроение. Действительно, сотвори хоть чудо — не оценят, не поймут. Слепые от равнодушия… Но потом проходили сомнения, и он снова брался за перо. И сейчас ему хотелось
23
Здесь и далее стихи в переводе Л. Скалковского. Исключения будут указаны особо.
Садык бодрился, однако сомнения, унылые раздумья посещали его все чаще. Он понимал, что видеть в жизни только одно плохое, — болезнь для поэта весьма опасная. Однако едва ли полезней вовсе не замечать отрицательного и беззаботно упиваться словами о бесконечном счастье. Жизнь противоречива, и поэт должен найти меру, ясно видеть соотношение между плохим и хорошим. «Познай меру», — говорили древние. И создай такие стихи, чтобы люди в любых условиях хотели жить, а не умирать.
Садык писал много. Он выкраивал время и на работе в поле, и между школьными уроками. Уединялся куда-нибудь в укромное место и раскрывал свою записную книжку. Перо в руках, словно волшебная палочка, снимало все тяготы, отодвигало заботы. Даже одна удачная строка приносила ему радость.
Поэму «Ипархан» Садык переписал заново. Как ни занят он был с утра до вечера, ему все же удалось прочесть немало книг по истории своей родины, и чем больше он читал, тем больше вносил изменений в поэму, стараясь шире раскрыть образ своей героини, полнее представить сложное то время, когда в Кашгарии окончательно утвердился ислам, но уже померк свет царства Караханидов.
Писать он любил в одиночестве. Вот и сегодня, наспех пообедав, он сел у окна с записной книжкой в руках. До выхода в поле оставалось еще с полчаса.
Он видел, как Марпуа и Захида, убрав посуду, сели во дворе под навесом и завели негромкий разговор. После того как Марпуа родила сына, она стала еще более привлекательной, прямо-таки цветущей женщиной. Материнство ее красило, улыбка не сходила с ее лица. Захида же, наоборот, выглядела унылой, грустной. Она была беременна и в своем широком, в сборках платье казалась пожилой женщиной, старше Марпуи, хотя была моложе ее на несколько лет.
— Не знаю, Марпуа, может быть, вам смешно будет, но когда Садыкджан сидит вот так над своими бумагами, мне хочется где-нибудь устроиться в сторонке и смотреть на него, смотреть… — проговорила Захида. — В такие минуты он мне кажется еще роднее. Странно… Иногда мне становится даже боязно. Он как будто уходит в мир иной. Витает в облаках, и мне чудится, что он вот-вот исчезнет. Как святой. Поэтому я и смотрю на него без конца и боюсь — а вдруг правда он растворится на моих глазах! Прямо наваждение какое-то… А с вами так не бывает? Вы на Шакира так же
Марпуа рассмеялась, ласково взяла руки Захиды в свои и сказала:
— На Шакира я смотрю совсем по-другому. Он такой большой, что не может раствориться на глазах. И такой тяжелый, что на небо уж никак не вознесется. Мой Шакир не пишет и не читает, ему все некогда, ты сама видишь. Он будто боится минутку просидеть без дела. Только проснется, сразу на поле. Приходит усталый. Молчит, к нему и не подойдешь. Возьмет сына на руки, Аркинджан радуется, ему хочется поиграть с отцом, а отец тут же и засыпает… Иногда мне дурные мысли в голову лезут: уж не остыл ли он ко мне, не разлюбил ли? Но потом… придет Шакир в один прекрасный день, обнимет, приласкает — и все проходит. Дай нам бог, и тебе, и мне, быть любимыми до конца дней.
Пронесся легкий ветерок, зашелестела листва на старом карагаче, жара несколько спала.
— Засиделись мы с тобой, Захида, глянь, солнце уже где, пора нашим мужьям на работу. — И Марпуа негромко пропела из обрядовой песни: — «Поднимайтесь, лежебоки баи, довольные милостью аллаха».
Захида встала, отодвинула к стене навеса низенький круглый столик, за которым они сидели, и сказала:
— Аркинджан все еще не обедал, бегает где-то, я пойду поищу его. — И позвала пса: — Пошли, Бойнак!
— Ладно, Захида, накорми моего батыра Орешка, а я подниму на работу наших батыров Тесто.
Захида невольно улыбнулась. Она всегда восхищалась тем, что Марпуа знает множество прибауток, поговорок, сказок. Аркинджан действительно, как богатырь Орешек из народной сказки. Маленький, закатится — не найдешь. Но всемогущий. Помогает, добрым и карает злых. А богатыри Тесто — они как тесто, можешь его сколько угодно топтать, бить, месить, с ним ничего не будет, — тоже из народной сказки.
Виляя хвостом, к Захиде подбежал Бойнак, и они вышли на улицу.
Вечером, когда Масим-ака, Шакир и Садык вернулись с поля, они застали у себя гостя из Турфана — Абдугаита, с которым Садык в свое время ездил по кооперативам. Когда-то Абдугаит, заправляя самодеятельностью в молодежном кружке, любил поболтать, прихвастнуть насчет того, сколько он разбил девичьих сердец, и вообще был малым безалаберным и легкомысленным. Сейчас, же он сидел мрачный, подавленный, на вопросы отвечал скомкано.
— Как там поживает старый Саид-ака? — поинтересовался Садык. — Ты его давно видел?
— В январе… В больнице. — Абдугаит закурил, затянулся, и по лицу его, покрытому ранними морщинами, скользнула гримаса, будто кольнуло в печени. — А что за болезнь — можно не спрашивать, — загадочно проговорил он. — Оттуда… из Внутреннего Китая болезнь… Пустое брюхо.
Когда-то Саид-ака был мастером своего дела, искусным кулинаром, блюда готовил восхитительные. Теперь же…
«Вот он, символ новой политики, — голодающий повар», — с горечью подумал Садык.
— А ты сам где сейчас, Абдугаит? — спросил он. — Все там же, в торговом товариществе?
— Торговля, культура… — Абдугаит снова сморщился, как от сильной боли внутри. — И думать нечего, всех гонят в деревню… Было немного денег — ушли на лечение. Желудок. В Тохсуке у меня родственник, думаю к нему податься. А к вам я заехал с плохой вестью…
Вошла Марпуа, чтобы убрать со стола, и Абдугаит смолк, недоверчиво на нее косясь. И вообще весь вечер он будто постоянно чего-то опасался, все озирался и оглядывался.
Дождавшись, когда Марпуа вышла, Абдугаит продолжал:
— Плохая весть для вас, дорогой Шакир… Ваш отец умер. В тюрьме.