По древним тропам
Шрифт:
Садык пришел в себя в темной камере турфанской тюрьмы.
Старая Хуршида проплакала всю ночь, а утром стала шить саван для Захиды из белого полотна, которое она припасла для себя.
Старик Самет, совершив молитву над умершей — угасли две жизни, — вышел во двор и, опершись о палку, поднял лицо к небу и громко запричитал, оплакивая смерть невинных — матери и ребенка. Его скорбный, заунывный голос исходил будто из-под земли и разносился по всему притихшему Буюлуку.
Дехкане собрались во дворе Самета, чтобы разделить общее горе.
Перед смертью Захида успела сказать Хуршиде, чтобы ее похоронили рядом с матерью, в мазаре возле Турфанского минарета.
Дехкане решили выполнить последнюю волю покойной. Хоронить Захиду готовилось все село, однако, чтобы не дразнить надзирателей и не вызвать в Буюлуке новых бесчинств, часть дехкан все-таки вышла на наиболее важные работы.
В полдень похоронная процессия, подняв над головами тавут с телом Захиды, двинулась пешком в сторону Турфана.
Старик Абдуварис и еще трое аксакалов в чалмах задолго до выноса тела Захиды отправились в Турфан верхом на ишаках. В полдень они подъехали к городской тюрьме и попросили вызвать начальника. Тот вышел, и старики стали умолять его отпустить Садыка на поруки хотя бы на один день, чтобы похоронить жену. Начальник отказался выполнить их просьбу. Старики сели на ишаков и отправились в окружной партком. Там они долго стояли у входа и, понурив головы в светлых чалмах, слушали, как молодой инструктор говорил им о вредных пережитках феодализма и о необходимости искоренять религиозные предрассудки.
Совершенно подавленные аксакалы так и встретили ни с чем своих односельчан на окраине Турфана.
Захиду несли на руках до самого мазара, а позади процессии плелась лошадь, запряженная в пустую телегу.
Старый шейх с лицом, изрезанным морщинами и потемневшим, как древний пергамент, без труда нашел могилу, в которой была захоронена мать Захиды еще двадцать лет тому назад. К шейху подошел Книжник Абдуварис, похоронивший на этом кладбище многих родных и близких.
— Уважаемый шейх-имам, я вас давно знаю. В этом году вам, наверное, исполнилось уже девяносто?
— Девяносто, сын, мне лет, в этом мире меня нет, — ответил шейх речитативом. Абдуварис с грустью прищурил глаза и, глядя куда-то вдаль, прочитал строки из Омара Хайяма:
Когда на вечный мы отправимся покой, По кирпичу на прах положат — мой и твой. А сколько кирпичей насушат надмогильных Из праха нашего уж через год-другой.Недолго помолчав, Абдуварис продолжил, должно быть, уже от себя:
И смерть сама не испугает нас, Когда она придет в урочный час, А здесь так сердце сжалось, душат слезы: Ведь для цветка с бутоном свет погас!..— Вы хотите сказать, что покойная должна была стать матерью? — спросил шейх.
— Да, шейх-ата, она должна была на днях родить…
В наступившем безмолвии все опустились на колени, и шейх прочел погребальную молитву.
Горько было всем сознавать, что бедный Садык так и не смог проводить свою жену в последний путь.
XII
После двух недель пребывания в одиночке Садык написал заявление, требуя суда. Ответа не получил. Его не вызывали на допрос, не предъявляли никаких обвинений, как будто совсем про него забыли. Да и в чем они могли обвинить Садыка? Разве только в том, что он оказал сопротивление представителям власти, попытался спасти свои рукописи. А то, что нашли у него при обыске полведра муки, прямой уликой считать нельзя. Возможно, ему попытаются пришить убийство Нодара и Чи Даупиня, но Садык к этому делу совсем не причастен, в тот вечер он был в школе, есть свидетели.
Так за что же они держат его в одиночке, как матерого бандита? Почему не отправляют в исправительный лагерь, в пустыню, без суда и следствия, как это делают с другими узниками. Почему не отправляют в какую-нибудь шахту, в места, которые народ метко назвал «барса — кельмес»: пойдешь — не вернешься. Неужто ему готовится еще более суровая кара?..
Через месяц Садык потребовал приема у начальника тюрьмы, но ему отказали. Садык объявил голодовку. Надзиратели, злорадно посмеиваясь, два дня уносили из его камеры глиняные черепки с едой, а на третий день связали Садыку руки, вставили в глотку резиновую кишку и влили через нее похлебку из гаоляна.
Однако голодовка возымела действие. Садыка вызвали к начальнику тюрьмы, и тот, все еще не предъявляя Садыку никаких обвинений, сказал ему о переводе в общую камеру — только и всего.
— На какой срок? — спросил Садык.
— До полного исправления и признания своей вины, — последовал ответ.
Садык потребовал бумаги и чернил, чтобы написать жалобу в Урумчи.
— Скоро дадим, — пообещал начальник. — И бумагу, и чернила. Мно-ого будешь писать, самому надоест. — И приказал надзирателям увести его.
«Значит, главная игра еще впереди, — думал Садык. — О чем же они заставят меня писать?..»
В общей камере — пять шагов от двери до окна с решеткой, три шага от стены до стены — сидели двенадцать заключенных. К своему удивлению, Садык увидел здесь Шарипа, оказывается, до сих пор его не судили. Однако Шарип не особенно печалился, поразительное благодушие, безмятежность, даже довольство были написаны на его лице. Он стал как бы живой частью тюрьмы. Подметал камеру, безропотно выносил парашу, разливал по чашкам похлебку из общего ведра. Надзиратели выводили его убирать тюремный двор, подметать коридор, и это позволяло Шарипу узнавать кое-какие новости, хотя он ими мало интересовался. Заметно было, что другие заключенные относятся к нему неприязненно, даже с презрением.
Садык спросил у него, что слышно из Буюлука, как поживают его старики.
— Наверно, живы, — безразлично ответил Шарип. — А твоя Захида того…
У Садыка остановилось сердце:
— Что? Родила?
— Нет, похоронили. Разве не знаешь?
Садыку стало трудно дышать, он бросился к решетке, приник головой к чугунным прутьям и зарыдал.
Высокий стройный уйгур по имени Таир зло глянул на Шарипа, и тот забился в угол камеры, как щенок. Таир подошел к Садыку, положил руку на его плечо.