По древним тропам
Шрифт:
Тут же, возле бани, Ханипа стала читать статью, и ей показалось, что из-за плеча смотрит на эти строки Момун. Не дочитав до конца, разволновавшись, осторожно свернула газету и пошла домой.
В осеннем пыльном воздухе мешались запахи дыма и прелых листьев. Далеко слышались вечерние голоса. Стадо коров преградило путь Ханипе, она посторонилась, отошла к дувалу. Трое мальчишек, должно быть, подпаски или сыновья пастуха, с криком носились по краям стада, то и дело пуская в ход длинные кнуты. То одна, то другая корова привычно сворачивала в свой двор, но подпаски, громко щелкая кнутами, отгоняли ее обратно. На краю села стадо ожидали коровники гуньши.
Ханипа пришла домой, прикрыла дверь своей комнаты и, прислонившись к косяку, заплакала. Газета выскользнула из ее рук и распласталась на полу.
XIV
Садыка освободили в воскресенье утром. Ему было разрешено вернуться в Буюлук и работать на прежнем месте.
Садык старался не думать о том, какой ценой досталась ему эта свобода. Статья напечатана, ничего теперь не изменишь, остается только ждать, какой будет реакция на нее.
Выйдя из тюрьмы, Садык первым делом пошел на кладбище возле Турфанского минарета.
Не найдя старого шейха у входа, Садык медленно побрел между мазарами. Его внимание привлекло свежее захоронение, маленькая аккуратная могила умершего ребенка. Садык заглянул в оконце под куполом, увидел холмик и на нем еще не засохший букет цветов, плошку с фитилем, два маленьких зеркальца и тряпичную куклу. «Была, наверное, единственная дочь у несчастной матери…». Он вспомнил, как шел пешком из Турфана в Буюлук после учительской конференции, представил босую женщину, ишака, корзину и в ней — маленькую девочку с большими глазенками, в руке ее был зажат кусок кукурузной лепешки. Как доверчиво тогда она улыбнулась Садыку! Почему-то вспомнились именно эта женщина и ее девочка, мать и дитя, безымянные, незнакомые, как Пекин образ несчастной доли. Если не она, то такая же, как она, потеряла навсегда любимого ребенка и не в силах смириться с этим. Девочка осталась вечно живой в ее памяти и продолжает играть с куклой, с зеркальцем…
Садык медленно побрел дальше. Где-то здесь похоронена Захида, где-то здесь… Вокруг возвышались мазары, разные, высокие и низкие, широкие и поуже, высохшие на солнце почти до белизны и свежие, темные, цвета мокрой глины. Кладбище было похоже на развалины древнего города.
За высокой, словно у крепости, стеной поднялся желтым столбом пыльный смерч. Извиваясь, будто живой, смерч легко перевалил через стену и пошел над мазарами, кружась и завывая в отверстиях над куполами. Позади него оставалось марево желтой пыли.
Шейх не появлялся. Садык дождался, когда немного улеглась пыль, и позвал:
— Шейх-ата-а! — Голос его разнесся в тишине кладбища. — Эй, шейх-ата-а!
Неподалеку послышался глухой отзыв, будто из подземелья. Садык пошел на голос и увидел, как из проема высокого, очень давнего мазара с полустертым орнаментом, пригнувшись, выходит старый шейх. Он узнал Садыка, они обнялись, здороваясь.
— Покойная твоя жена похоронена в хорошем месте, сынок. Пойдем туда.
Над могилой Захиды и ее матери шейх прочитал молитву. Садык стоял неподвижно, как изваяние, и по щекам его текли слезы.
Закончив молитву, шейх положил темную высохшую руку на плечо Садыка.
— Дай тебе бог здоровья, сынок… А теперь пойдем, у меня есть к тебе важная просьба.
Они вернулись к тому же мазару с полустертым орнаментом, вошли внутрь, и здесь шейх подал Садыку толстую рукопись в кожаном переплете со стертыми уголками.
— В этом мазаре, сынок, долгое время скрывался устод — переписчик старинных рукописей. До этого сорок лет он работал в Кашгаре, много истлевающих книг вышли новыми из-под его пера, но пришли китайцы, сожгли рукописи, а устоду пригрозили тюрьмой. Он скрылся в этом мазаре и до конца дней продолжал переписывать вот эту книгу. Он умер здесь же, на моих руках, и перед смертью просил, чтобы я нашел достойного человека, который смог бы продолжить его дело.
Рукописная книга состояла из двух больших поэм — «Победной летописи» Моллы Шакира, поэта из Кучара, и «Священной войны» Билала Назыма. Написанные сто лет назад, обе поэмы рассказывали о войне уйгуров против китайских завоевателей. Садык прежде читал эти поэмы в отрывках, сейчас же в его руках был полный текст. Он с волнением листал пожелтевшие страницы. Садык знал, эти поэмы изучают уйгуроведы в Европе и в Советском Союзе, рукописям не было цены. Устод успел переписать только поэму Билала Назыма и, закончив работу, добавил несколько строк от себя:
Жизнь щедра на синяки — не сосчитать. Ну, а если мне аллах захочет дать Все, что только на том свете пожелаю, Попрошу я точно эту жизнь опять.Умерший в мазаре устод был не только переписчиком, каллиграфом, но еще и поэтом.
Садык обещал старому шейху непременно сюда вернуться после того, как он устроит свои дела в Буюлуке.
Выйдя за город, Садык не стал ждать попутную подводу, а решил идти в Буюлук пешком. Слегка кружилась голова, но было радостно сознавать, что нет возле тебя конвоя и спать ты будешь уже не в камере.
Возле широкого арыка с чистой водой из каризов Садык присел отдохнуть. Из головы не выходило рубайи устода. Садык достал из кармана блокнот и карандаш, купленные в городе, и записал это рубайи. Получилось нечто вроде эпиграфа. Затем он тщательно вывел заголовок: «Мечта каллиграфа» и набросал первое четверостишие. Так легко, вдохновенно, казалось, он еще никогда не писал, будто кто-то невидимый диктовал Садыку строку за строкой, и он едва успевал записывать.
Развалины мазара. Всюду лег Глубокий мрак, и ночи нет конца. «Свеча шайтана» — тлеет огонек, Скрипит перо под пальцами писца. Он скрылся здесь, уединенью рад. Спешит достан переписать, он стар. И силы уже нет идти назад В разграбленный, измученный Кашгар. Он стонет: «Бедная моя страна, О, что вчера я увидал, аллах! Захватчики на наших площадях Жгут книги, дорогие письмена. Не просто — книга, редкий манускрипт, Там, в пламени удушливом, как бред, История народа там горит! А без истории народа нет!..» Свет меркнет… Трудно дряхлому писцу, Но он все пишет, даже смерть поправ: Ведь если труд не подошел к концу, И умереть не смеет каллиграф! Под звездами, превозмогая дрожь, Он шепчет: «Труд свой я векам отдам. Где ты, потомок, мой достан найдешь, Знай, и останки летописца там!..» Достан звенит!.. Но не повсюду, нет, Поют не все уйгурские уста: Где жил когда-то каллиграф-поэт, Там вновь беда, там снова — темнота [24] .24
Перевод А. Коренева.
«Надо размножить эти стихи, — решил Садык, — и передать их старому шейху на хранение».
Садык поднялся удовлетворенный, будто после хорошо проделанной большой работы, и пошел дальше. Он мысленно представлял, как встретят его сейчас старые Самет и Хуршида, усадят за дастархан, расскажут новости, потом Садык будет наводить порядок в заброшенном доме Масима-аки, а потом пойдет в школу…
Неожиданно позади Садыка послышался звонкий голос:
— Садыкджан!
Он обернулся, увидел мула, запряженного в арбу, мальчика с хворостиной. С арбы легко спрыгнула Ханипа и побежала к Садыку, раскинув руки.