По лабиринтам авангарда
Шрифт:
При том, что Кандинский уделил много внимания теории и составлению педагогических программ, он знал, что они «чреваты тупиком», боялся «синдрома Леонардо». Тем не менее начиная с 1901 г., он публиковался не менее 100 раз, а многое осталось в черновиках, в архивах. «О духовном...» стало евангелием нового искусства. Выявление прочных зрительных структур ведет к основам «гештальтпсихологии», а в практике Кандинского станет основой для размышлений и деятельности в ИНХУКе и Баухаузе. Уже в статьях для «Аполлона» художник пользуется понятием «структура», тогда довольно редким.
После возвращения в Москву с началом первой мировой войны Кандинский словно находится в раздумье. За редким исключением он не обращается к абстрактным композициям, напротив, он как бы идет в эволюции своего стиля назад: вновь появляются полуимпрессионистические виды, в манере 1908—1909 гг. исполнено полотно «Красная площадь» (1917), хранящееся в Третьяковской галерее. Особенно удивляют своей реалистической направленностью виды Суворовского и Смоленского бульваров, написанные из окна. К 1918 г. относится большое число «стекол», расписанных маслом с использованием цветной фольги — примитивистских, лубочных сценок. Техникой этой Кандинский
Получив командировку от Академии художественных наук, Кандинский в конце 1921 г. уезжает в Германию. Выставка-продажа работ у Вальдена в Берлине привлекла мало внимания. Берлин к тому времени стал столицей нового постэкспрессионистического движения, представленного преимущественно дадаистами, конструктивистами и художниками «Новой вещественности». С ними Кандинскому было не по пути, тем более что с некоторыми ему приходилось встречаться раньше, и взаимопонимания они тогда не нашли. Невольно Кандинский обратил внимание на Баухауз, во главе которого стоял архитектор В. Гропиус. Художник Л. Бэр в 1918 г. пытался наладить по поручению международного отделения ИЗО Наркомпроса контакты с Гропиусом, между Рабочим советом по делам искусств в Германии и русскими «левыми». Кандинский внимательно следил за этим предприятием, у него не имелось принципиальных возражений против программы Гропиуса. В Баухаузе работал старый друг художника П. Клее, который написал ему в Берлин письмо с приглашением от Гропиуса.
Баухауз проповедовал слияние труда архитектора, скульптора, живописца ради построения здания будущего. Гропиус, вспоминая утопии Морриса, хотел создавать «не светильники», а среду «нового человека». Кандинский склонялся к подобным же идеям. Гропиусу для осуществления своей программы нужны были крупные личности. В 1921 г. в Баухаузе сотрудничали пять живописцев, один скульптор и один архитектор: И. Иттен, Л. Файнингер, Г. Маркс, А. Майер, О. Шлеммер, П. Клее, Г. Мухе; чуть позже присоединился Л. Мохой-Надь. Всех их занимала концепция создания единого искусства, не имеющего внутренних границ. Кандинский приехал с программой ИНХУКа, в целом близкой Баухаузу. Он заменил Иттена, который с 1919 г. вел полугодовой предварительный курс, предполагающий знакомство с построением формы и с материалами. Теории Иттена, мага и кудесника, имели романтически-экспрессионистическую окраску, тем более что из учеников он хотел создать нечто наподобие религиозной секты, проповедующей маздеизм — древнеиранскую религию борьбы света и мрака. Клее и Кандинский продолжили занятия, чередуясь друг с другом, причем студенты часто ходили и к «Шиллеру» и к «Гете», как шутливо они называли этих двух педагогов (не стоит забывать, что дело происходило в Веймаре). Свои обобщения художники-педагоги высказали в работах «Педагогические эскизы» (1924) Клее и «Точка и линия к плоскости. Пролегомены в науке об искусстве» (1926) Кандинского. Тексты их имеют много точек соприкосновения, хотя заметно, что Клее любит форму подвижную, игровую, зависящую от стихии подсознательного, а Кандинский исследует, начиная с точки, праэлемент любого изображения. Здесь проявляется немало нового: во-первых, семантизация геометрических форм (что намечалось уже в книге «О духовном в искусстве»), во-вторых, мысли о «молчании» и «покое».
Живопись Кандинского претерпела сильные изменения. Это «холодный», как он сам говорил, стиль. Уже в графическом цикле «Малые миры» (1922) видна последовательная геометризация формы, она может напомнить супрематические композиции К. Малевича. Его произведения Кандинский видел в России, хотя учтем, что выход к абстрактной планиметрии имелся и у него внутри собственной системы. Стоит вспомнить таблицы с геометрическими фигурами, которые демонстрировал Кульбин в 1911 г. при чтении доклада «О духовном в искусстве».
В Баухаузе Кандинский явно испытывает воздействие конструктивизма и особенно живописи Мохой-Надь. Заметно влияние и Клее, вплоть до того, что появляются «цитаты» из его живописи. Наконец, в 1921 г. в Веймаре читал курс «Материал как цвет» Дусбург, представитель голландской группы «Де Стейл», во главе которой находился Мондриан. Имел значение и пример Эль Лисицкого, слава которого в Германии была исключительно велика. Кандинский адаптирует и ассимилирует новые влияния. Порой у него появляется в живописи некоторая сухость, чертежность. Иногда он пытался объединить новые приемы со своими прежними, называя работы 1924 г. «ландшафтами». Картины назывались обычно или по характеру основных элементов, в них использованных (углы, пересечения, квадраты и круги), или более отвлеченно: «Приход», «Холодная энергия», «Темный импульс». Важно, что после переезда Баухауза в Дессау Кандинский ведет курс стенной живописи, что связано с его концепцией «монументального искусства», которое объединяет все остальные. Самое интересное пространственное решение он исполняет в связи с проектом зодчего Мис ван дер РОЭ — «Музыкальный салон» (1931, абстрактные композиции в керамике). После приезда Кандинского во Францию, когда в Германии к власти пришли нацисты, к его баухаузовскому стилю примешались элементы стилистики сюрреалиста Миро. Более или менее остроумная игра формами продолжалась как некая комбинаторика до конца жизни, включая последние гуаши 1944 г.
Что хотел дать людям Кандинский? Ответ он дал сам: «Вызвать радостную способность переживать духовную сущность в материальных и абстрактных вещах». Ему казалось — как он понимал ритмы истории искусства,— что его искусство будет оценено через 100 лет. Необходимость в этом назрела намного раньше.
ДАДА. СОЗДАНИЕ КОНТРКУЛЬТУРЫ
«Никто не может отговариваться незнанием дада»,—
писал один из лидеров нового движения в авангарде Ж. Рибмон-Дессень. Когда мир познакомился с дада, он вздрогнул. Только футуристы могли бы с ним соперничать, но они были в прошлом, да и сами они по сравнению с дадаистами могли показаться только хулиганствующими подростками. Когда Европа, по словам русского писателя Андрея Белого, «оскалилась гримасой дадаизма» и в «мире заиграла новая музыка», к манифесту «Дада волнует всех» прислушались в разных уголках Земли. Тристан Тцара, идеолог этого движения, указывал, что «дада вращается в рамках европейских слабостей, ибо это все-таки дерьмо, однако мы впредь хотели бы испражняться разными цветами, чтоб разукрасить зоологический сад искусства флагами всех консульств». Свои «столицы» дада возникли в Швейцарии, Франции, Германии, США, Италии, Бельгии, Югославии, Чехословакии, Испании и России. Основными его центрами стали Нью-Йорк, Цюрих, Париж, Берлин и Ганновер. Так создалась, пользуясь словами Рибмон-Дессеня, «дада-ланд».
Дада интригует. Он начинался с деклараций. Дада плодовит на всевозможные тексты. Во многих из них звучал вопрос: «Так что же такое дадаизм?» Ответов много, но главный из них звучит так: «Что такое дада — вопрос недадаистический. Дада нельзя понять, его нужно пережить». Т. Тцара говорил: «Нормальное состояние человека есть Дада». Поэтому «дада вседоступен». Гуго Балль, написавший манифест к первому вечеру дадаистов в Цюрихе в 1916 г., остановился на слове «дада». Известно, что честь его открытия приписывается ему и Тцара. Когда они захотели в цюрихском кафе «Вольтер», ставшем первым официальным штабом дадаистов, обозначить как-нибудь ту деятельность, ради которой собрались, они взяли словарь Ларусса и обнаружили слово «дада»; оно понравилось им тем, что ничего не обозначает конкретно, не имеет смысла ни в этимологии, ни в истории, ни в психологии. Так, по-французски оно — «любимое занятие, детская игрушка в образе коня», по-немецки — «будь добр, слезь с моей шеи, до свидания», по-румынски — «вы правы, так и порешим», на древних языках — «хвост священной коровы и кормилица-мать»; наконец, у детей — это лепет. Вспомним, что по-русски это двойное утверждение. Последнее также важно, так как, по мысли Тцара, «безумные туземцы-русские — прирожденные дадаисты, примером чего может послужить Распутин». Владимир Маяковский, услыхав это слово в Париже в 1922 г., записал: «Последний крик всеутверждающего «да-да». Однако какие бы ассоциации ни вызывало щелкающее, как кнут погонщика, словцо, повторяем: оно ничего само по себе не значит. Тцара подчеркивал: «Дада ничего не обозначает, нечего терять время из-за слова, которое не имеет смысла». Главное в другом — что под ним понимали сами дадаисты.
Вот Балль комментирует: «Интернациональное слово. Только слово. Слово как движение. Все просто до ужаса. Создать из этого направление в искусстве — значит предвосхитить многие трудности. Дада — психология, дада — литература, дада — буржуазия, и вы, уважаемые поэты, творившие при помощи слов, но никогда не творившие само слово, вы тоже дадаисты. Дада — мировая война и бесконечность. Дада — революция и отсутствие начала. И вы, друзья,— вы тоже дада». И далее: «Как достигают вечного блаженства? Произнося: дада. Как становятся знаменитыми? Произнося: дада. Как сбросить с себя все земное, змеиное, склизкое, все рутинное, борзописное? Все нарядное и приглядное, все примерное и манерное, благоверное, изуверное? Произнося: дада. Дада — это гвоздь Сезанна, дада — лучшее цветочное мыло, дада — гостеприимство в Швейцарии». Ему вторит Тцара в «Ревю Дада III»: «Уничтожение прошлого — дада, уничтожение будущего — дада, уничтожение логики — дада, уничтожение памяти— дада... Довольно художников, литераторов, музыкантов, скульпторов, попов, республиканцев, роялистов, империалистов, анархистов, социалистов, большевиков, политиков, пролетариев, демократов, солдат, полицейских, патриотов. В конце концов — все это глупости. Больше ничего, ничего, ничего...» Таким образом, дада — Ничто, Пустота, Дыра, дада — «это вечный скандал», «Танец импотентов на лбу мира» и «желание ни говорить, ни смотреть». Рибмон-Дессень так и сыплет парадоксами: «Чистота — роскошь для бедняков, будьте дадаистами, будьте грязными. «Да» — «нет». Дада существовал всегда: Св. Дева являлась дадаисткой. Если Вы находите все ваши идеи бесполезными и смешными, то знайте, что с Вами начинает беседовать Дада». Не менее характерен пассаж Ф. Супо: «Дада есть дада, у него нет памяти, сегодня он спит, завтра — веселый. Дада забывает свои часы по утрам и проглатывает их по вечерам. Дада возбужден, когда спокоен, дада — волк, он — почтовая марка, дада можно обменять на дада, дада играет на кларнете...» Р. Гюльзенбек дает свои пояснения в манифесте 1918 г.: «Слово «дада» символизирует примитивнейшее отношение к окружающей действительности, вместе с дадаизмом в свои права вступает новая реальность. Жизнь предстает как одновременная путаница шорохов, красок, ритмов духовной жизни, которая без колебаний берется на вооружение дадаистским искусством со всем сенсационным гвалтом и лихорадкой повседневного языка, во всей его жесткой реальности... Дадаизм не противостоит эстетически жизни, но рвет на части все понятия этики, культуры и внутренней жизни, являющейся лишь одеждой для слабых мышц».
Совершенно очевидно, что задача дадаизма — тотальный нигилизм. Отрицаются все традиционные ценности гуманизма и человеческого достоинства, которые обзываются буржуазными и, следовательно, опошленными. Дадаисты полагают, что не они приводят мир к абсурду, но он уже подошел к нему, что видно на примере первой мировой войны, полностью деморализовавшей интеллигенцию; в человеческой бойне попрано все. Тцара полагал, что цель дада — «все деморализовать», так что «отрицание» дада только лишь выражение того, что происходит на самом деле, не более. «Все, что воспринимается — все ложно»,— писал Тцара. Любое утверждение абсурдно, потому что на глазах превращается в свою противоположность; во всем отсутствие нормы, традиции. Поэтому «дада работает изо всех сил и добросовестно распространяет повсюду идиотизм» (Т. Тцара). Дада — отклик на «кризис» науки, философии и искусства.