По методу профессора Лозанова
Шрифт:
— Павел Васильевич, а что скажете по поводу отпечатка пальца на анонимке от 16 июля 84 года?
— Да я вам тут все написал, — сказал эксперт, протягивая Крымову листок бумаги. — Это след от ленты для пишущей машинки. И оставила его, судя по всему, машинистка, когда ленту меняла. Это подтверждается и тем, что начало письма напечатано на более сухой ленте. Позволю себе совет.
— Да-да, — нетерпеливо проговорил Александр Иванович, одним из лозунгов которого было: «Слушай любые советы, даже самые идиотские. Поиски контраргументов могут привести к оригинальной идее».
— Обратитесь в наш вычислительный центр. Вдруг исполнитель анонимок
Ну, если это можно назвать советом, то он разве что сродни: «Мойте руки перед едой». И Крымов отправился в вычислительный центр, ни на что не надеясь.
След, оставленный на письме анонимщиком, увеличился до размера телеэкрана, плавно превращаясь из позитива в негатив.
Сотрудник вычислительного центра в форме лейтенанта милиции печатал на клавиатуре программу для ЭВМ.
Потом нажал на какие-то кнопки, повернулся к Крымову:
— Через 30 секунд будет ответ.
Они оба молча вглядывались в голубизну телеэкрана. Наконец, раздался негромкий щелчок, — и по экрану побежали строки: «Добрый день, товарищ Крюков! На ваш вопрос отвечаю отрицательно».
Сотрудник вычислительного центра быстро отстучал: «Спасибо». И это слово тоже появилось на экране.
«Всегда к вашим услугам», — побежала строчка в ответ.
Он экран выключил.
— Спасибо, товарищ Крюков, — говорил Крымов, пожимая руку лейтенанту, — какая замечательная машина. Поучиться бы кое-кому вежливости у нее.
— Жаль, что ничем не смогли вам помочь.
— А как мне жаль, — закивал Крымов. — Я так рассчитывал на вас…
После обеда Александр Иванович предавался размышлениям в своем кабинете.
Беда в том, — говорил себе Крымов, что сеть, которую ты забросил, имеет слишком уж большие ячейки и захватывает слишком уж обширную территорию. Но на проверку, возражал он себе, ячейки не такие уж в ней огромные. Оказалось, что за два месяца, предшествовавшие появлению первой анонимки, из треста был уволен всего один человек. Трое ушли по собственному желанию. Герман Михайлович Ершов с повышением в министерство. И скорее всего никаких мотивов для написания анонимок на Мельникова у него нет, не было и быть не могло.
Да, кстати, а почему в тресте так благополучно обстоят дела с кадрами? Практически никакой текучки. Ну, это положим понятно. Приличные оклады, и у большинства есть реальная возможность поработать за границей. А это наши товарищи любят. Ну, музеи там всякие, памятники… Ну, ладно, Крымов, кончай иронизировать. Ну, копят они на видео, стерео, автомобили, цацки и побрякушки. Но ведь честно заработанные. Чего тебя не устраивает? А то, говорил себе Александр Иванович, что разумно ли — за границей получать за ту же работу в несколько раз больше, чем дома? Тяжелые рудники там, что ли, опасное производство? А потом любыми правдами и неправдами стараются задержаться еще на срок и еще. И только в отпуск припасть к родным березкам. И жизнь дома кажется уже какой-то не той, не столь комфортной. А интересы появляются совершенно иные. Зачем, например, ходить в кино на отечественную лабуду, когда дома за рюмкой, то есть, простите, за чашкой чая можно по видику такое увидеть? Ах, эта тоска по комфорту! «Волво» купить нельзя, так хоть кресло от него в «Волгу» втиснем, приемник, магнитофон, в виде чехлов шкуры диковинных зверей, давно занесенных в красную книгу…
Не отвлекайся, Крымов. Радуйся, что Герман Михайлович Ершов
И в этот момент зазвонил телефон.
— Следователь Крымов… Да… Здравствуйте… Конечно. В четверг вас устроит?… В десять утра?.. Хорошо… Пропуск вам будет выписан… До свидания.
Звонила вдова Мельникова — Вера Сергеевна.
… Юрий Кузьмич Агеев в тенниске, джинсах, сандалетах — подождал, пока мимо него промчится, набирая скорость, электричка, после чего перешел полотно железной дороги и двинулся по заасфальтированной аллее, стараясь оставаться в тени деревьев — день выдался жаркий.
Прошагал вдоль двухметрового сплошного забора из новеньких досок, подергал за ручку калитки. Она была заперта. Но его это не смутило. Он бросил взгляд по сторонам и, никого не увидев, легко подпрыгнул, подтянулся. Через мгновение уже подходил к строящемуся в глубине участка дому. Пока был готов только фундамент, внушительный, кирпичной кладки.
Строителей не было видно. Только из-за кустов раздавались монотонные звуки — кто-то рубанком снимал стружку с доски.
Мужик, ловко орудующий рубанком, был бородат, широк в кости, крепок. Появлению Агеева как будто не придал никакого значения — как стругал, так и продолжал стругать.
Юрий Кузьмич потоптался на месте, кашлянул, спросил:
— Ты, что ль, Петр Степанович?
Мужик, продолжая работать, сказал равнодушно:
— Память у меня стала сдавать. Никак вот не могу вспомнить, где это мы с вами на брудершафт пили.
— А-а-а, — тянул Агеев, подбирая слова, — это, стало быть, в том смысле, что на «вы» мне надо с вами?
— Стало быть. И со мной и со всеми другими незнакомцами.
Он, наконец, перестал работать, сел на бревно, уперся ладонями в колени.
— Ну, что скажете, отрок? Чем порадуете?
— Вы, случаем, не поп? — спросил Агеев.
— Похож?
— Есть маленько. И борода, и это — на «вы», и отрок. Да только глаз у тебя, извиняюсь, у вас — разбойничий.
Мужик весело захохотал, сказал благосклонно:
— Присаживайтесь. А Петр Степанович — это я. С кем имею честь?
— Яковлев Всеволод Матвеич, — отрапортовал Агеев. — Фининспектор станции «Трудовая» Савеловской железной дороги.
— Вас, Всеволод Матвеич, — спросил Курышев, — мама в детстве Севой звала? Севочкой?