По обе стороны экватора
Шрифт:
Орландино кивает головой в окно: внизу на крохотной площади Тирадентиса, которую в Бразилии и «площадью»-то не назовешь, она обычно называется «ларго», то есть «площадка», и вот на этой площадке, которая здесь в Оуру-Прету, все-таки горделиво именуется «пласа» — «площадь», стоят бок о бок десятки — именно десятки! — мощных пульмановских автобусов. Величественные, снабженные барами, туалетами и кондиционерами воздуха, гигантские, как динозавры, чудища, непонятно как умудрились протиснуться сюда по вьющимся к центру городка переулкам. А внизу, на ведущих к площади улочках Флорес и Дирейта — еще и еще автобусы, нетерпеливо фыркающие дизельным чадом и сотрясающие горные склоны своими чудовищными сиренами.
— Наш город называют «песней, выполненной в камне». Но на самом деле мы превратились в вечную ярмарку, в какое-то незатихающее торжище, — печально говорит Орландино. — Посмотрите, что делают эти дизельные моторы с нашим горным воздухом. Сколько дыма и копоти! Какой непоправимый вред наносится фрескам! Вот уж, действительно, не знаю, радоваться или страдать!..
Орландино, энтузиаст-фанатик, влюбленный в свой город, конечно же, прав. Здесь, в Оуру-Прету, происходит то же, что в самых популярных музеях мира. С той, правда, разницей, что в музее поток экскурсантов можно регулировать билетами и контролерами, стирающиеся паркетные полы — можно, хотя это и наивно, попытаться сохранить коврами или тапочками, а здесь, в Вила-Рике, ничего этого нет и быть не может. И тысячные орды волосатых космополитических хиппи, американских старух, японских студентов, аргентинских, уругвайских и парагвайских туристов, не говоря уже о толпах своих соотечественников из окрестных городов и весей, топчутся по храмам, заплевывают улицы, штурмуют крохотные гостиницы и отели, задыхающиеся и захлебывающиеся в этой лавине.
(Орландино еще не знал тогда, что вскоре рядом с городом вырастет алюминиевый комбинат… И выбрасываемые в воздух химические вещества начнут стремительно пожирать в самом прямом смысле этого слова фрески и скульптуры, фасады зданий и даже могильные памятники на двух маленьких кладбищах.)
На все той же забитой автобусами «площади» Тирадентиса — двухэтажный домик. Серые стены, голубые оконные рамы и черные декоративные решетки на окнах. Это ресторан «Пилао». Попасть туда невозможно. Все столики заполнены, и у входа — очередь жаждущих, как у дверей московского «Арагви» в субботний вечер. Мы благословляем себя за предусмотрительность и вытаскиваем из машины сумку с бутербродами.
— Дона Олимпия! Дона Олимпия! — раздается мальчишеский визг. С улицы Флорес показывается странное существо: ветхая старуха, на девятом, если не на десятом, десятке лет. Сморщенное, страшное лицо. Правая бровь вздернута высоко на лоб. Левая — лохматая и густая, почти наползла на глаз. На голове — нечто, напоминающее головной убор. Можно предположить, что этот предмет был шляпкой в годы, когда Мэри Пикфорд только-только начинала свою карьеру в кино. Облачена старуха в ветхое, латаное-перелатаное платье, голубое в белый горошек, и увешана от шеи до колен значками, брелоками, цепочками. В руках у нее — палка, на которой болтается потрепанный бразильский национальный флаг.
— Дона Олимпия! Дона Олимпия! — вопят и прыгают вокруг нее мальчишки. А она, не обращая на них внимания, идет, тяжело шаркая громадными мужскими сандалиями по отполированным до блеска булыжникам.
Я уже знаю, что мы видим одну из самых традиционных «достопримечательностей» Оуру-Прету. О старой Олимпии вот уже несколько десятилетий упоминают даже многоязычные — с прицелом на зарубежную публику — туристические справочники и путеводители Минас-Жерайса. В них можно прочитать трогательную легенду о том, как в самом начале века первая красавица Бразилии сошла с ума, когда ее оставил уехавший в дальние страны возлюбленный. С тех пор она ждет его.
Тяжело опираясь на палку, дона Олимпия подходит к нам. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Один ее глаз закрыт. Другой смотрит на окружающий мир как-то пронзительно. Не могу понять, видит она меня или не видит? Пожалуй, нет… Кажется, взгляд ее обращен куда-то внутрь себя. И видит она там что-то такое, чего не видит никто.
— Это город страданий и горя, — слышу я ее голос. — Много людей ушло отсюда на каторгу и в тюрьмы, — бормочет она чуть слышно. — Много людей умерло и еще больше умрет скоро, сын мой…
«Сын мой» явно относится ко мне. Старуха вроде бы увидела меня, смотрит в упор и ждет. Но чего?.. Может быть, подаяния?
Я лезу в карман. Она продолжает пронзать меня тусклым взглядом, потом протягивает руку, трогает костлявым пальцем ремень фотоаппарата.
— Почему ты не хочешь сфотографировать меня, сын мой? — спрашивает она.
— Я не делаю этого без разрешения, — оправдываюсь я.
— Так я разрешаю, сын мой. Если, конечно, дашь мне денежку.
Открываю чехол аппарата, старуха приосанивается и заученным жестом, словно солдат на часах, берущий «на караул» при виде проходящего командира, отводит свою палку с флагом в сторону. Щелкаю раз-другой. Протягиваю ей два доллара.
— Спасибо, сын мой, — говорит Олимпия, приподнимает обтрепавшийся подол и прячет зеленые бумажки в рваный полуспущенный чулок. — А почему ты ни о чем меня не расспрашиваешь?
— А о чем я могу спросить вас, дона Олимпия?
— Ну, где покушать в нашем городе, например.
И тут я замечаю, что к подолу ее платья пришпилены визитные карточки с названиями местных харчевен и ресторанчиков: «таверна до Шафарис», «Калабоусо», «Лампиао».
Какие, черт возьми, инициативные и предприимчивые люди живут в Оуру-Прету. Это же надо додуматься, приспособить сумасшедшую старуху на роль бродячей рекламы! А в качестве компенсации за услуги — подкармливать ее объедками с кухни…
— Или ты хочешь, сын мой, узнать, где можно в нашем городе заночевать?
— Спасибо, дона Олимпия, — говорю я. — Но мы уже пообедали и сейчас уезжаем. Не нужно нам ни ресторана, ни гостиницы.
— Как хочешь, сын мой. Я привыкла помогать людям.
— Спросите ее, сеньор, о том, как она была «мисс Бразилия»! — кричат мальчишки.
— Это правда, что вы были когда-то «мисс Бразилия»? — послушно спрашиваю я.
— Нет, сын мой, тебя обманули, — хрипит старческой голос. — В мое время не было этого. Но я все равно была первой красавицей, — говорит дона Олимпия, ухмыляясь и приосаниваясь. Глаз, глядящий на меня или сквозь меня, вдруг становится осмысленным, человеческим. Что-то тронуло клавишу, и в душе ее пробудилась давным-давно забытая мелодия. Это трогательно и страшно. И я даже машинально отступаю на шаг.