По обе стороны экватора
Шрифт:
В той же книге, откуда взята эта цитата, Нимейер вспоминает: «Двадцать лет спустя, когда я однажды обедал в его доме в Париже, Ле Корбюзье, забыв о прежнем разговоре, признался мне: „Говорят, будто я строю в стиле барокко и весьма удовлетворен этим. Они не понимают, что архитектура подобна реке, которая постоянно меняет русло“».
В этих словах великого архитектора слышится нечто, напоминающее попытку самооправдания. Тем более что, как утверждает Нимейер, Ле Корбюзье тут же показал ему один из своих эскизов и добавил: «Это, может быть, и барокко. Но ведь не каждый же так построит!»
Привел я эти мысли Ле Корбюзье для того, чтобы показать, что он одним из первых уловил преемственную связь творчества Нимейера с архитектурной школой колониальной эпохи. Разумеется, связь эта была не прямой и выражалась не через подражание или заимствование идей и решений, а проявлялась в каких-то иных, более сложных и менее очевидных формах. Например, в желании добиться максимальной гармонии возводимого сооружения с ландшафтом и окружающей средой. Или в стремлении к живописности, красочности. В сочетании новых и традиционных материалов. В нетерпимости к шаблону, к прямой линии и к прямым углам. Не это ли имел в виду тот же Ле Корбюзье, когда сказал однажды: «Оскар, в твоих глазах — все горы Рио?..» И не оказал ли Нимейер обратного влияния на своего учителя? Эта мысль приходит мне в голову, когда просматриваю в хронологическом порядке и сравниваю репродукции их работ. И замечаю, что если в раннем Нимейере без труда угадывалось многое от Корбюзье, то не явилось ли, например, исчезновение в капелле Ле Корбюзье в Роншане прямых углов и линий следствием его восхищения не менее знаменитой нимейеровской церковью в Пампулье?
Как известно, строительство комплекса в Пампулье стало возможным благодаря встрече Оскара Нимейера с Жуселино Кубичеком — будущим президентом страны, а тогда префектом города Белу-Оризонти. Префект был молод и горяч, он жаждал поразить мир, воздвигнув в своем городе нечто сенсационное, способное привлечь туристов и принести доходы. Нимейер упомянул, что для этих целей лучше всего подошел бы комплексный центр отдыха и развлечений. Кубичек загорелся, попросил показать ему проект уже на следующий день. Так и было сделано: Нимейер просидел в отеле всю ночь с карандашом в руках. На следующий день Кубичек утвердил идею. С этого и началось строительство ставшего впоследствии знаменитым комплекса в Пампулье (казино, яхт-клуб, ресторан, зона отдыха, церковь), с этого началась и долгая их дружба, продолжавшаяся до смерти Кубичека.
Мне приходилось слышать, что Пампулья стала первым в Бразилии наглядным воплощением плодотворного сотрудничества представителей сразу всех градостроительных специальностей: архитектора, инженера, художника, скульптора и мастера садово-паркового зодчества. Может быть, это и верно, но сейчас хочу подчеркнуть другую особенность этого комплекса: он стал первой «бунтарской», нонконформистской работой Нимейера. Первым его открытым вызовом сторонникам догматического понимания функционализма в архитектуре, как чего-то самодовлеющего, диктующего все изобразительные и инженерные решения. Уже здесь, в Пампулье, сооруженной в начале 40-х годов, нашли воплощение смелые идеи Нимейера, выраженные впоследствии формулой: «Архитектура должна быть функциональной, но прежде всего — прекрасной и гармоничной». Эта страсть к красоте и гармонии стала одной из характернейших особенностей творчества Нимейера. А поскольку понимание красоты и чувство гармонии всегда субъективны, его работы, особенно ранние, нередко встречались скепсисом, недоверием, непониманием. Тот же комплекс в Пампулье, например, вызвал буквально взрывную реакцию восторгов и протестов, энтузиазма и критики. Кто-то из недоброжелателей назвал его даже «советской архитектурой», что нельзя рассматривать иначе, как горькую иронию: ведь в те времена в советской архитектуре защищаемые Нимейером идеи еще не были в чести и легко могли быть квалифицированы как проявления «космополитизма», как «увлечение модернизмом» или как «влияние упадочнических идей буржуазного Запада». Особенно взбесила критиков церковь Пампульи: гигантская раковина, припавшая к голубому озеру, с вынесенной в сторону колокольней в виде расширяющейся кверху светлой башни. Католическое духовенство было настолько шокировано, что поначалу отказалось принять это еретическое сооружение. Церковь была завершена строительством в 1943 году, а освящена лишь в апреле 1959 года, когда полным ходом шло строительство новой столицы и игнорировать Нимейера святые отцы уже не решались.
За эти 16 лет в жизни архитектора произошло немало важных событий. Он построил «Гранд-отель» в Оуру-Прету, здание банка «Боависта» в Рио-де-Жанейро, разработал проект авиационного учебно-технического центра в городе Сан-Жозе дос Кампос близ Сан-Паулу, реализация которого сначала была запрещена правительством, не желавшим поощрять архитектора-коммуниста, но впоследствии запрет был отменен. И в этой связи уместно сказать и о политических убеждениях Нимейера. В 1945 году в стране происходят важные перемены: уходит в отставку диктатор Варгас, рушится тоталитарный режим, восстанавливается парламентаризм, начинается процесс демократизации. Выходит из подполья компартия. И вместе с тысячами своих соотечественников Нимейер вступает в ее ряды. Причем он не просто декларирует свою принадлежность к партии, свою приверженность идеям коммунизма, он начинает трудиться как коммунист, как партийный работник. В течение целого года в его мастерской размещается городской комитет компартии. А сам он, случалось, выходил вместе с другими активистами на улицу и продавал прохожим коммунистическую газету «Импренса популар». Через некоторое время в Нью-Йорке, куда он был привлечен вместе с архитекторами ряда других стран для разработки проекта здания штаб-квартиры ООН, руководитель этой группы американец Уоллес Харрисон принес однажды и продемонстрировал коллегам номер «Таймс» с фотографией Нимейера на улице с пачкой газет в руках. Можно представить себе иронию и снисходительные улыбки коллег! Сам Нимейер вспоминал впоследствии: «Они забросали меня вопросами. Только советский коллега держался в стороне, а впоследствии сказал: „Это неправильно. Компартия должна заботиться о том, чтобы вы могли оказывать влияние в своей профессиональной области, а не продавали газеты на улицах“.
С ним нельзя было не согласиться, — вспоминает далее Нимейер, — однако вместе с тем я понимал, что в данном случае речь шла о своеобразной „детской болезни“, которой в свое время, наверное, болели и в России».
Факт этот мне кажется не только любопытным, но и весьма важным для понимания мировоззрения, натуры, характера этого человека. В том, что он вступил в коммунистическую партию в годы демократического подъема, нет ничего необычного. Творческая интеллигенция таких стран, как Бразилия, всегда «тянулась влево», традиционно симпатизировала прогрессивным идеям и демократическим лозунгам. Именно поэтому тогда, в сорок пятом году, в ряды коммунистов пришли многие писатели, артисты, художники Бразилии. Для Нимейера этот шаг явился не просто проявлением традиционного интеллигентского нонконформизма, а выражением твердой жизненной позиции. И об этом убедительно говорит тот факт, что коммунистом Нимейер остался на всю жизнь, что и впоследствии, когда партия вновь была объявлена вне закона, когда любое подозрение о принадлежности к ее рядам или хотя бы о симпатиях к идеям коммунистов вновь стало чревато самыми неприятными последствиями, он никогда не скрывал своих убеждений, что причиняло ему много проблем, страданий и трудностей. И в своей стране и за рубежом. Достаточно вспомнить, например, упорный и твердолобый остракизм, которому Оскара Нимейера подвергали американские власти, неоднократно отказывавшие ему в разрешении на въезд в США. Или печальную историю разработанного им проекта столичного аэропорта, который показался одному из руководителей министерства аэронавтики носителем «скрытых марксистско-ленинских концепций» и был отклонен, причем бдительный бригадейро, принявший такое решение, безапелляционно заявил: «Марксистскому архитектору место не здесь, а в Москве».
Справедливости ради следует признать, что президент Кубичек, будучи по своим убеждениям бесконечно далеким от «марксистско-ленинских концепций», не был смущен и шокирован, когда узнал, что Нимейер стал коммунистом, и пригласил его возглавить коллектив, который должен был проектировать и строить будущую столицу. Эта работа стала главным делом жизни архитектора.
Как и сказал ранее, не буду вновь излагать бурную, ставшую легендарной историю строительства Бразилиа. Об этом написано уже достаточно. В том числе и самим Нимейером в работах: «Мой опыт строительства Бразилиа» и «Почти воспоминания: путешествия — время энтузиазма и взрыва (1961–1966)». Когда я однажды попросил его назвать свои работы, которые сам он считает лучшими, он без всяких колебаний из тех, что были сделаны на родине, отметил свой собственный дом в пригороде Рио-де-Жанейро Каноа, Пампулью и несколько зданий Бразилиа: президентский дворец Алворада, ансамбль площади Трех Властей, дворец Арок (в котором размещается министерство иностранных дел) и Кафедральный собор. Видимо, именно их и следует считать его важнейшими, программными работами, наиболее полно и всеобъемлюще выражающими философию и творческое кредо Мастера, которое сам он однажды в беседе с друзьями в редакции журнала «Паскин» сформулировал следующим образом: «Каждый архитектор должен идти своим собственным путем в соответствии со своим темпераментом и возможностями. Мой путь — это поиски новых пластических форм, поиски неожиданного и изгибов, которые так много могут сказать». Изгибы, волнистые линии, плавные кривые вместо перпендикуляров и прямых углов… В этом пристрастии к нестандартным решениям, бросающим вызов традиционным представлениям о строгом соответствии архитектурного замысла, особенностям и природе материала, а также функциональному назначению здания, и просматривается его профессиональный творческий почерк. Его симпатии и склонности, сопоставимые и сравнимые, условно говоря, с предпочтением, которое поэт отдает тому или иному стихотворному размеру, живописец — любимому колориту, композитор — ритму или жанру. Но я не ставлю себе задачу проанализировать «кухню» архитектора, его приемы, стиль и метод работы. Это дело специалистов. Меня, напомню, интересует, во-первых, почему именно Нимейер стал самым ярким и главным выразителем идей новой бразильской архитектуры? И почему она, «новая бразильская архитектура», появилась и заявила о себе на весь мир именно в это время и именно в Бразилии, а не, скажем, в Аргентине или Австралии? И почему именно архитектура стала той областью бразильской культуры, которая получила наибольшее признание?
Ответы на эти вопросы попытаюсь искать в обратном порядке. Начну с вопроса о том, почему «именно Бразилия» и почему «именно архитектура»? Дело в том, что в середине 40-х годов в этой стране начинается весьма мощный процесс экономического и социального развития. Бразилия словно пробудилась после полуторавековой спячки, она стремится расправить плечи, встать на ноги. Это находит свое выражение в появившихся тогда смелых экономических проектах, в настойчивых попытках освоения интериора — необъятных внутренних районов, прокладке дорог, строительстве новых городов, заводов, электростанций. Нация начинает осознавать свои силы. Всего за десятилетие — с 1948 по 1958 год — объем промышленного производства вырастает в два с половиной раза. Рождается атмосфера патриотического энтузиазма, стремление добиться того, чтобы «наша Бразилия» заняла подобающее место в семье великих (именно великих, на меньшее бразильцы не согласны!) держав. Характерный пример того — широчайший размах кампании «Нефть — наша!», в которой отразились глубоко укоренившиеся антиамериканские настроения этого народа.
Таковы были политические, социально-экономические и эмоционально-психологические предпосылки зарождения новой бразильской архитектуры. И именно архитектуры! Ибо она, будучи искусством, по самой природе и специфике своей обращенным к массе людей, к народу, к современникам и потомкам, наиболее полно отвечала возникшим потребностям и могла выполнить социальный заказ эпохи. Грандиозные задачи требовали грандиозного воплощения. Отсюда и борьба Кубичека за реализацию проекта новой столицы. Отсюда смелость и размах замыслов Лусио Косты и Оскара Нимейера.
О том, почему знаменем, символом и вождем этой «новой волны» в архитектуре стал именно Нимейер, можно строить различные предположения. Думается, что главной причиной является, конечно же, профессиональная одаренность этого выдающегося творца. Он вошел в архитектуру стремительно и уверенно, как входит в порт, вызывая восторги людей на берегу, белоснежный океанский лайнер новейшей конструкции. И с первых же работ, буквально с первого его проекта коллеги-архитекторы признали талант Оскара. Его общепризнанное «первенство среди равных» объясняю также и все тем же уже упомянутым мной императивом: грандиозные задачи требовали грандиозного воплощения. И не просто грандиозного, а нестандартного, революционно нового, порывающего с господствовавшими взглядами и идеями. Это было по плечу не только и не просто одаренному, талантливому, пускай даже гениальному архитектору, но бунтарю, разрушителю традиций, революционеру в искусстве. А среди своих собратьев и коллег — в этой среде было и есть немало новаторов, пролагающих новые пути, ищущих необычные решения, — Нимейер был смелее всех и пошел в своих творческих исканиях и жизненных убеждениях дальше всех. Именно потому он и стал коммунистом. Этот шаг выразил не только его политические взгляды, но и его профессиональную позицию. Его кредо творца.