По обе стороны экватора
Шрифт:
Немалую роль сыграло здесь, мне кажется, и то обстоятельство, что среди своих коллег, учителей, и учеников Нимейер оказался, если можно так выразиться, «самым бразильским» по натуре, по характеру, по своей психологии, по подходу к жизни, к работе, к людям. И эта его «национальная аутентичность» тоже помогла ему с такой потрясающей легкостью быть понятым и принятым бразильским народом, да и другими народами тоже. Ибо давно уже известно, что универсальное признание завоевывают обычно те художники, которые с наибольшей силой, талантом и умением способны выразить душу своего собственного народа.
Назвав его «самым бразильским» из бразильских архитекторов, я имею в виду не характер, не сумму взглядов и привычек, не образ мыслей и не манеру поведения, которые часто с такой легкостью принимаются за самые определяющие черты национального характера. Нет, с этой точки зрения Оскар Нимейер, наоборот, кажется на первый взгляд как раз «не типичным» бразильцем. В отличие от миллионов своих соотечественников он не является страстным футбольным болельщиком, весьма равнодушно наблюдает на экране телевизора за футбольными баталиями и — что уж совсем невероятно в этой стране! — не отдает предпочтения ни одной из местных команд. Он совершенно не по-бразильски сдержан, спокоен, уравновешен, мягок, даже деликатен в общении, хотя в кругу близких друзей, как уже было сказано, превращается в острослова, любит крепкое словечко. Видимо, следствием этой его сдержанности, отвращения к позерству, неприятия красивой фразы является и всем известная нелюбовь Нимейера к интервью, пресс-конференциям и любым другим формам деловых контактов с журналистами. Уже хорошо зная меня, относясь ко мне с самой искренней симпатией, он все же даже не пытался скрыть своих страданий, когда я обращался к нему с просьбой об очередном интервью. И всегда старался заменить традиционную, естественную и наиболее, казалось бы, легкую форму этого процесса: «вопрос — ответ», заблаговременным сочинением и собственноручным написанием ответов даже на самые простые вопросы, типа «пожеланий советскому народу в связи с приближающимся праздником». Любой бразилец на его месте безмятежно отстрекотал бы в микрофон полдюжины соответствующих случаю фраз, а Нимейер при всей его занятости считал необходимым, получив заранее вопросы, тщательно записать, отредактировать, собственноручно отстучать на машинке ответы и вручить их «заказчику» с церемонным, учтивым поклоном. Хорошо знаю, что так он поступал не только со мной — корреспондентом из СССР. Так он поступает всегда или почти всегда, когда к нему обращается любой бразильский или иностранный журналист. Друзья утверждают, что страх Нимейера перед прессой сопоставим лишь с его боязнью самолета, которую он, впрочем, ни от кого не скрывает.
Ну а что ж все-таки дает мне основание утверждать, что он — «стопроцентный бразилец»? Мне кажется, он бразилец не по поведению, а по духу. Как все бразильцы, он демократичен и прост. И несмотря на кажущуюся сдержанность и немногословие, он удивительно легко сходится с людьми, о чем однажды в Париже сказал ему чилийский коллега: «Оскар, я знаком с тобой только два месяца, но ты мне гораздо ближе, чем те, с кем я работаю уже четыре года».
…Оскар. Именно так — только по имени, как и Жоржи Амаду, уважительно и тепло зовут его в Бразилии все: бесчисленные друзья и враги, которых у него не так уж и мало, седовласые коллеги и юные ученики. Как каждый настоящий бразилец, он любит людей, он всегда окружен ими. «Их так много, что трудно перечислить, — сказал он однажды, отвечая на вопрос, кого он считает лучшими из своих друзей. — Самое ужасное — это состариться в одиночку. Со мной этого не случится». И, как это свойственно именно бразильцам, он привык ставить дружбу даже выше политических разногласий: среди тех, кого он считает своими друзьями, немало и таких, кто не разделяет его убеждений. Но «различие во мнениях не должно мешать дружбе», считает он с чисто бразильской терпимостью и идеализмом, и когда его спросили, как должен, по его мнению, выглядеть идеальный для жилья дом, он ответил: «Когда хороши соседи, любой дом может оказаться идеальным».
Он «стопроцентный бразилец» еще и потому, что обладает удивительной способностью зажигаться поправившейся ему идеей, причем далеко не всегда связанной с архитектурой. Как-то раз друзья попросили его оформить декорации для спектакля «Черный Орфей», и он, как вспоминал поэт Винисиус де Мораес, целиком отдался этой работе, обложился книгами, театральными буклетами и афишами, а клиенты, ожидавшие выполнения заказанных проектов, в панике звонили в театр и жаловались, что мастерская Нимейера практически прекратила работу. Спустя несколько лет он с такой же страстью рисовал карнавальные костюмы и макеты декораций для знаменитой школы самбы Мангейра, которая решила посвятить свое карнавальное шествие 1981 года его другу Жуселино Кубичеку.
Если верно, что в сердце каждого бразильца живет поэт, то Оскар не чужд и этой страсти. (Видите, при всем моем безмерном к нему уважении я тоже не могу называть его по фамилии. Ибо это будет как-то церемонно и холодно. Слишком не по-бразильски.) И судя по тем немногим стихам его, которые стали достоянием гласности, он и в этой области тонок, лиричен и страстен. Как настоящий бразилец. И как настоящий бразилец он — мечтатель и фантазер. И часто наивен в своих мечтаниях. Он искренне верил, что Бразилиа сможет стать «городом свободных и счастливых людей». А потом со свойственной ему прямотой и честностью признался, что был идеалистом.
Помнится, однажды попытался я выяснить у него его «хобби». Он долго отшучивался, я был настойчив, и в конце концов он признался, впрочем, как мне показалось, с каким-то слегка виноватым видом, словно сознаваться пришлось в чем-то не совсем достойном, что очень любит фантастическую литературу, в первую очередь — романы о будущем человечества. «Я дал бы сейчас все, что угодно, чтобы заглянуть, если не на тысячу, то хотя бы на пятьсот лет вперед… Как будут жить тогда люди? Будут ли они счастливы?..» Я глянул на него и почувствовал, что этот человек вдруг ушел от меня. Под нами шумела океанским прибоем и вскрикивала автомобильными гудками Копакабана, а он был уже не здесь, а где-то там, куда ему так хотелось «заглянуть», и я подумал, что и не могло быть у этого человека, предвосхищающего будущее в своих дворцах и сооружениях, другого желания и другой мечты.
…В ноябре 1984 года, будучи в Рио-де-Жанейро в командировке, я вновь встретился с ним. Мы долго беседовали в той же самой его мастерской на верхнем этаже дома под номером 3940, выходящего окнами и широким балконом на Атлантический океан. Была суббота. Никого, кроме нас двоих, в мастерской не было. Молчали телефоны, и можно было беседовать с Мастером долго и обстоятельно, не оглядываясь на постоянную в будние дни очередь тех, кто ждет совета или интервью, помощи или подсказки великого Учителя, не умеющего отдыхать и щедро отдающего себя людям. И, воспользовавшись этой редкой возможностью, я расспрашивал его о последних событиях в жизни страны и его отношении к ним. То были дни перелома: доживал последние месяцы, даже недели, военный режим. Уже было ясно, что на предстоящих в январе 1985 года президентских выборах победит кандидат оппозиции Танкреду Невис, обещавший в предвыборных речах и заявлениях «социальный пакт» внутри страны и поддержку разрядки, политики мирного, благожелательного сотрудничества государств — на международной арене. Но еще никто не знал тогда, что в апреле, за несколько часов до своего вступления на пост главы государства этот человек, ставший для бразильцев символом «Новой республики», заболеет и скончается. Страна кипела и бурлила, обсуждая начинающиеся радостные перемены и осуждая исходящие из Вашингтона напряженность, нервозность, истерию, неуверенность в завтрашнем дне.
Я спросил Оскара, что он думает об этих переменах? Верит ли, что они необратимы? Он улыбнулся и сказал, что только за последнюю неделю отвечал на эти вопросы раз двадцать. Почему все хотят знать именно его мнение? Ведь он не политик, не член правительства и не может влиять на происходящие события.
— Ого! Еще как можете, — сказал я. — Ваш авторитет…
Мастер недовольно поморщился и махнул рукой:
— В паше время, к сожалению, далеко не всегда случается так, что авторитет каких бы то ни было людей или вообще логика играют определяющую роль. Это горький урок, который преподала нам, бразильцам, жизнь… Правда, в последнее время те, кто командует страной, начинают браться за ум. И это вселяет надежды.
Он порылся в толстой стопе газет, лежащей на столе, и протянул мне вчерашний номер «Ултима ора»:
— Вот, посмотри, мое последнее интервью…
Я развернул газету. На первой странице второй тетради был напечатан отрывок из будущей книги воспоминаний Оскара и рядом — интервью, в котором, в частности, говорилось: «Сейчас, когда в стране началась „абертура“ — пока еще робкий процесс восстановления демократических свобод, мы начали забывать все наши горести и разочарования. Мы чувствуем себя оптимистами, мы верим, что этот процесс приведет к торжеству демократии и в конце концов — к легализации Бразильской коммунистической партии… Я чувствую, что очень важно протестовать всегда, когда только возникает потребность. Сейчас мы должны создать в Центральной Америке и в Латинской Америке крепкий союз стран, чтобы противостоять давлению Соединенных Штатов на наши государства. История вторжения англичан на Мальвинские острова показала, что Соединенные Штаты решительно поддержали Англию против южно-американской страны.
И мы должны поддержать все страны, которым угрожает Рональд Рейган, — сейчас он только тем и занимается, что стремится усилить для всего мира угрозу всеобщей войны и особенно настойчиво ведет яростную борьбу против Никарагуа.
По этой причине, я не придаю сейчас слишком уж большого значения архитектуре. Самое главное для меня сейчас — это жизнь, это человеческое общение. И необходимость изменить несправедливый мир, в котором мы живем».
— Не слишком ли вы категоричны, Оскар, когда утверждаете, что не придаете сейчас большого значения архитектуре? — спросил я, бережно складывая газету. — Не кажется ли вам, что это отдает тем же максимализмом, той же, если хотите, горячностью, с какой вы отправились в сорок шестом году продавать коммунистическую газету? Помните, что сказал вам по этому поводу в Нью-Йорке советский архитектор?