По обе стороны океана (сборник)
Шрифт:
Итак, волею судеб, Зевеса или расположения светил мечта жизни осуществилась. Пошёл в тётку — та в десятилетнем ещё возрасте писала в своём лозаннском дневнике: «Одна мечта — стать писательницей!» Мечта в какой-то степени осуществилась — её воспоминания, «Минувшее», опубликованные в 1963 году «Новым миром» (ей было тогда 82 года!), одобрены были самим Корнеем Чуковским. «Здорово! В Москве только и разговора, что о Вашем «Минувшем»!» — писал он ей, и это было высшим орденом, который тётя Соня с гордостью носила до последних своих дней.
Писательская карьера и мне не давала покоя. Единственное в моей жизни
Я горько оплакиваю эту потерю. До нового собрания сочинений вряд ли доживу, но так или иначе мечта детства осуществилась — в графе «профессия» я мог писать уже не «журналист» (после демобилизации, засыпавшись на экзаменах в аспирантуру в свой собственный, Строительный институт, стал вдруг газетчиком — «Радянське мистецтво», по-русски «Советское искусство»), а «член Союза писателей СССР».
Так я стал советским писателем.
Что ж это такое, советский писатель?
Весь мир считает, что скучнее и серее советской литературы ничего нет. Всё по заказу.
По заказу, не спорю. И человек, охотно или неохотно выполняющий его, щедро вознаграждается. Но все ли его выполняют, этот заказ? Нет, не все. И именно поэтому русская, советская (уточним, появившаяся на свет после семнадцатого года) литература, безусловно, интереснейшая в мире.
Бежать по утоптанной дорожке куда легче, чем по рытвинам и ухабам. Рекорды, установленные в Мексике, куда выше достигнутых в Мюнхене, Риме или Мельбурне — на высоте 2500 тысяч метров воздух разрежённее. Воздух московских (и прочих советских) издательств — воздух погреба, а дорожка, по которой писатель бежит, усеяна не только рытвинами и ухабами, она заминирована. Добежать до финиша не легче, чем легендарному Джесси Оуэнсу в Берлине под ненавидящим взглядом самого фюрера.
То, что написать хорошую книгу в нашей стране трудно, — это аксиома. Под хорошей подразумевается правдивая, говорящая не о пустяках, а о чём-то существенном, я не говорю уже о самом главном. Впрочем, Василий Семёнович Гроссман попытался это сделать, написав «Жизнь и судьбу», вторую часть разруганного в своё время романа «За правое дело». Написал о самом главном и страшном, о тождестве двух вроде бы враждебных систем и — о! как легко было всех нас купить в те годы обманчивой оттепели — отдал не кому-нибудь, а в «Знамя», бездарному и трусливому Вадиму Кожевникову. Результат известен — рукопись арестовали. В сталинские годы та же судьба постигла бы и автора, но шестидесятые годы отличались всё же от пятидесятых.
(По «делу» Гроссмана меня специально вызывали из Киева в Москву, в ЦК. Считалось почему-то, что я могу повлиять как-то на Гроссмана.)
— Гроссман написал антисоветский роман, —
— Нет, Гроссман не мог написать антисоветского романа, — сказал я. — Это исключено.
— Вы не читали его, а я читал. Это антисоветский роман!
— Вы неправильно его поняли.
Разгневанный Поликарпов возвысил голос. Я тоже, он стукнул кулаком по столу. И я стукнул, добавив что-то насчёт того, что немцев в Сталинграде не испугался, так уж штатского за письменным столом подавно. Это подействовало. В дальнейшем я эту, возникшую в гневном запале, фразу с успехом использовал в других, не менее сложных ситуациях.
Беседа наша мирно закончилась просьбой воздействовать на Гроссмана и убедить его никому написанное не показывать. Само собой разумеется, о проведённой беседе ни слова. Я тут же побежал к Василию Семёновичу и всё рассказал. Он печально улыбнулся, показал пальцем на потолок и вынул из буфета пол-литра…
Гроссман написал великую книгу. Живя в Советском Союзе, рискуя всем. Это подвиг. И он его совершил. Солженицын тоже написал великую книгу «ГУЛАГ», но он её скрывал. Гроссман ничего не скрывал, поверил почему-то крокодилу и сам полез в его пасть. Безумный, но подвиг.
Нет, советская литература такими подвигами не очень может похвастаться. А может, вообще он не нужен, подвиг? Или — не только из подвигов соткано искусство, литература?
Так думают многие. Писатели, в частности. Даны ведь миру «Смерть Ивана Ильича» и «Холстомер», «Дом с мезонином» и «Попрыгунья», «Над вечным покоем» и «Вечерний звон». Они скрасили наши дни. С ними легче жить.
Вот мы и подошли к главному.
В три шеи был изгнан из страны конструктивизм с его коробками, жалкими подражаниями всяким там Корбюзье. Нам нужна настоящая, жизнеутверждающая, богатая архитектура. И хоть именно тогда мёрла от голода Украина, страну заполнили колонны, портики, жизнеутверждающие фасады. На экраны вышли «Весёлые ребята».
Великое счастье жить на земле! О нём, об этом счастье, говорил Горький в 1934 году на Первом съезде писателей, обрадовав участников, преподнеся им социалистический реализм. «Социалистический реализм — это непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле».
Здоровье… Долголетие… Великое счастье жить на земле.
Горький жил тогда в недурном особняке Рябушинского на Мало-Никитской, а до этого на вилле в Сорренто, и в те же дни на восток один за одним шли эшелоны с полтавскими, черниговскими, курскими — всех не перечтёшь — колхозниками, виноват, «кулаками» и «подкулачниками».
А Шолохов писал «Поднятую целину», Алексей Толстой — «Петра Первого» — вот какой был царь, но вы, товарищ Сталин, его переплюнули!
«Творчеству художников социалистического реализма присуще умение смотреть из будущего на настоящее». Тоже Горький, тогда же.
Ну вот, мы и посмотрели из будущего, через пятьдесят лет, на то, что было настоящим. А два года спустя после прекрасных слов о здоровье, долголетии и счастье жить на земле Сталин убил Горького. А заодно и ещё несколько сот писателей. И миллионы не-писателей. Которым тоже хотелось долго и счастливо жить на земле.