По Северо-Западу России. Том 2. По Западу России
Шрифт:
Нагольники, сканцы, припечники,
Рядовики, пироги-тонки-пряженки.
Здесь, говорит песня;
Добры молодцы носят поддевочку дорогих сукон,
На ножках сапожки козловый,
Круг сердечка кушачики шелковый,
На голове шляпоныш пуховый,
Оны ходят-то удалы, — подтяни нога.
Красны девушки рядятся в цветное, басистое платьице,
Сарафаны новомодный, раструбистый;
На голову кладут жемчужную подвесочку,
По подвесочке — розову косыночку;
В завивную свой косу русую
Вплетают золотыи, дорогии эти ленточки;
Во ушеньки
На белую грудь цепочку золоченую.
Но от поэзии до действительности существует, как известно, довольно почтенное расстояние, и мы бы весьма ошиблись, если бы на основании песни вообразили, что край течет медом и млеком, а жители только и знают, что похаживать в поддевочках дорогих сукон и в «новомодных», раструбистых сарафанах. Это только казовая праздничная сторона народного быта, на которой певец отводит свой душу; другая сторона его жизни, будничная, не требует стиха для своего изображения; оно и в прозе выходит довольно красноречиво. — «Трудно передать словами, — говорит Гильфердинг: — какого тяжелого труда требует от человека эта северная природа. Главные и единственно-прибыльные работы — распахивание «нив», т. е. полян, расчищаемых из-под лесу и через три года забрасываемых, и рыбная ловля в осеннее время — сопряжены с невероятными физическими усилиями. Женщины и девушки принуждены работать столько же, сколько мужчины. Еще на самых берегах Онежского озера крестьянину живется легче, но на север и восток от них вся сторона почти сплошь покрыта непролазными болотами и непроходимыми лесами. Дорог и теперь еще почти нет, и от деревни до деревни приходится пробираться по тропинкам, не иначе как пешком, или верхом. Здесь становится немыслимой наша обыкновенная телега и заменяется летом и зимой одними дровнями, или же особым приспособлением, носящим название «волоков» и состоящим из двух оглобель, концы которых волочатся по земле и скреплены дощечкой для привязывания клади. Здесь не растет ни греча, ни капуста, ни огурцы, ни лук, и пищу крестьянина составляет часто овес, приготовляемый различными способами. Много и упорно приходится трудиться здешнему жителю: но у него, с другой стороны, есть и свои наслаждения, которых другие почти не знают. В длинные зимние вечера в избе его раздаются звуки могучей богатырской былины. Веря ей во всей простоте своей бесхитростной, отзывчивой души, он на время забывает окружающее и всем своим существом переселяется в туманную, таинственную даль минувшего. Перед его воображением восстают величавые образы «славных могучих богатырей»: и старый матерой казак Илья Муромец, и вежливый Добрынюшка Никитич, и Алеша Попович, и Михайло Потык, и Чурило Пленкович, и наконец сам Красное Солнышко, ласковый Владимир князь.
Толвуя. Общий вид с озера. Местность на восток от церкви, с домом Захарьевых
Эти образы освежают его душу, согревают сердце, подкрепляют на новые труды, на новые подвиги. И всего замечательнее, что все это происходит всего в каких-нибудь двух-трех днях пути не от Киева, или хотя бы от Москвы, — а от Петербурга, самого европейского города во всей России и места средоточия всякой заморской хитрости-мудрости.
Простота нравов чувствуется во всем. В городе нам сказали, что пароход отправляется в 9 часов утра, но вот уже и 10, и 11, а пароход все еще продолжает грузиться. И в самом деле, ведь не оставить же кладь на пристани? А относительно того, чтобы приходить и отходить в срок, так здесь не Америка, — торопиться и гнать сломя голову некуда, да и не зачем.
Наконец погрузка окончилась, и пароход «Петрозаводск» тронулся. Вот он миновал красивые Ивановские острова, расположенные при входе в Петрозаводский залив и не помеченные даже на карте десятиверстного масштаба. Путешественников это несколько удивило, но местные жители отнеслись к пропуску гораздо спокойнее; по их словам, здесь и на специальных-то картах многого не найдешь, не говоря уже о картах общих. Промеры, правда, производятся из года в год, но пока они будут окончены, пока составится точная и подробная карта озера, пройдет не мало времени, а пока приходится ходить чуть не ощупью. Между тем дно озера крайне неровно и опасно. Достигая глубины в 200 сажен (тогда как глубина Ладожского озера, даже в северном конце, не превышает 122 сажен), капризное Онего изобилует подводными лудами, скалами и пространными отмелями, усеянными валунами. Если прибавить к этому частые бури и туманы, то становится вполне понятным, почему жители так интересуются каждой новой картой, каждым новым сведением относительно озера. Наверху, на штурвальной площадке путешественники познакомились с капитаном Абрамом Андреевичем Ишаниным, опытным мореходом, который прекрасно знает свои пути по озеру.
Вскоре завязался общий разговор о здешнем лесном «помещике», — как в шутку называет его народ, известном в остальной России под именем генерала Топтыгина. Один из собеседников передает недавний случай, слышанный им в Петрозаводске от некоего Дмитрия. Шли они, человек двенадцать, по пожню верстах в 20 от города; были тут и мужчины, и бабы, народ все городской. Идут они тропкой, гуськом. Вдруг из лесу что-то темное показывается. Думали сначала — лошадь бежит. Оказывается — громадная медведица и за ней два медвежонка. Несутся как раз наперерез тропы. За Дмитрием сзади баба шла, несла под мышкой разные припасы. Медведица прямо на них, да как вскочит между ним и бабой! Баба с ног полетела и припасы её все в разные стороны покатились. К счастью, медведица чем-то была сильно сама напугана и помчалась дальше,
— Городским-то медведь диковинка, — заметил один из слушателей, — а в деревне это дело обыкновенное. У нас один мужичок поехал за рыбой, а вернулся с медведем.
— Как так?
— Выехал он на свое озеро в лодке с сетями, глядит — медведь плывет. Они ведь прекрасно плавают, — обернулся к нам рассказчик, — верст по 12 проплыть могут. Вот хорошо. Парень-то нагнал его да наудачу и брось на него сеть, — попал. Он — другую, третью, да так его запутал, что тому и не поворотиться. Добил его веслом да на буксире домой везет, а от хозяина дома выговор получил, зачем сети попортил.
Спасо-Преображенская церковь в Кижах
Слушая эти рассказы, невольно припоминаются слова В. Н. Майнова об отношениях местных крестьян к медведю. Отношения эти донельзя просты. «Право, — говорит он: — медведь здешнему крестьянину чуть разве пострашнее собаки. — Пошел этто раз я на рябцов и винтовочка-то припасена у меня такая, что для них поспособнее, — малопульная. Иду этто я так ввечеру, домой уж завернул, — а он вот он! (Народ здесь никогда в рассказе не скажет «медведь», а всегда говорит или «он», или иным путем старается не назвать зверя его именем). Что тут делать? Взял этто я рогатину половчее, да пхнул ему в подгрудье; так ишь она шельма не угодила! Прямо-таки ему в кость — ни вперед, ни назад. Он лапами-то ухватил ее, нажимает, а она с кости-то никак не сойдет. Так полтора суток мы с ним сцепившись вокруг березки ходили — полянку ишь какую вытоптали! Сорвалась-таки с кости». — А вот другой случай: «Шел охотник полесовщик, а к поясу-то у него привешены коппалы (тетерева). Только слышу я, кто этто у мене толконет, да как коппалу-то потянет. Думал все, что за сучья цепляюсь, ан глядь — он. Я ему: эй оставь! не твое дело полесованье! а он опять! Я ему: эй! брось лучше! не то зарублю! Нет, братец ты мой, так и тянет! Я его этто маленько вннтовкой-то опоясал; опять пристал!» — Ну что же? спрашиваю. — «Что ж? зарубил, только и толку было».
С медведей речь перешла на волков, и Абрам Андреевич рассказал довольно оригинальный случай: ехал мужичок зимой с сыном, порядком навеселе. По дороге навстречу им бежит волк; увидал людей, делать нечего, — спрыгнул в снег, — а снег-то глубок был, — и сидит, пережидает, пока проедут. У мужичка в голове хмель бродит; обидно ему показалось, что волк не бежит. — «Стой, Тимошка!» — говорить сыну: — «я его, каналью! Он у меня летом двух баранов зарезал, а теперь расселся в снегу, да посматривает, точно так и надо!» — Да, не долго, думая из саней-то и мах в сугроб! — Бросился волку на спину и схватил его так, что тому не повернуться. — «Бей, Тимошка!» — кричит. — Да чем? — В санях ничего не было, кроме бутылки с маслом, — бутылка-то, правда толстая, из-под шампанского, — закупорили пробку покрепче, да бутылкой волка и убили.
Сенная губа
Пароход, между тем, побывав в Сенной губе, подходил ко второй своей пристани — Кижам. Расположенный на острове Кижский погост может, по справедливости, гордиться своей церковью, представляющей редкостный образец многоглавого типа в церковной деревянной архитектуре. Она построена около половины прошлого столетия и освящена во имя Преображения Господня. В плане храм имеет форму креста, каждая сторона которого крыта тремя уступами, и на каждом из этих уступов поставлено по главке, так что, в общем, крыша венчается более, нежели 20-ю главами. В самой церкви хранится несколько интересных, древних икон, но особенно замечательна, для глаза, не привыкшего к северным постройкам, обработка потолка в виде многогранного шатра, упирающегося вершиной в круг и расписанного изображениями святых; такая обработка носит здесь название «неба». С постройкой церкви связано предание о бунте, бывшем около того времени в Кижах. «Церковь-то прежде не здесь ставить хотели, — рассказывали нам: — вон пригорочек-то с часовенкой, направо-то — там и решили, туда уж и бревна свезены были. Только стали в ту пору Кижи под завод подводить. Приехал енарал, прочитал указ, а мужички-то заупрямились, — никто подписываться не идет. Енарал велел пушку навести. Солдат навел пушку. — «Много ли народу возьмет?» — спрашивает енарал-то. — Человек 75 возьмет. — «Много». — Навели пушку повыше. «Много ль возьмет?» — Человек 25. — «Много». — Навели еще выше. — «Много ли теперь возьмет?» — Не могу знать, — человек пять или семь, не больше. — «Валяй!» — Как кровь пролилась, и выходит Климов старик, — борода седая, долгая. — Я, говорит, желаю Богу и великой государыне служить. — А енарал-то его за бороду: — «Ты, говорит, пушки послушался, а не указу». — Только уж на том месте, где кровь пролилась, церковь ставить было неловко, и перенесли ее сюда». А кижан и посейчас еще дразнят: «Не робей, Парамон: осинова пушка, ольховые ядра, — покуда не выстрелено!»
Следующая за Кижами остановка была в Великой Губе, по выходе из которой пароход вступил в плёсо, называемое «Красное поле», почти сплошь усеянное островами, мелями и подводными камнями. Пароход поминутно делал различные повороты, изгибы и описывал самые прихотливые зигзаги. Если бы путь его по Красному полю выразить в линии, то получилась бы крайне интересная иллюстрация к характеристике озера.
Неподалеку от Красного поля нам указали синевшую вдали северную оконечность Климецкого острова, на южном конце которого находится известный во всей местности Климецкий монастырь, основанный в первой половине XVI столетия Иоанном, сыном новгородского посадника Климентова.