По ступеням «Божьего трона»
Шрифт:
В оазисе Ханду до двухсот карысей, во всей же северной части Турфанской области (харюза) их так много, что определить в точности количество их невозможно; во всяком случае, число их существенно увеличено быть не может, так как, по-видимому, уже в настоящее время почти весь запас подпочвенной влаги высасывается карысями сполна. Местные жители подметили даже, что увеличение числа боковых колодцев уже не увеличивает в желанной мере количества воды в магистральных каналах, а также и то, что вновь проведенный карысь или уменьшает количество воды в соседних, или же вовсе их осушает. Вместе с тем подмечено было также и периодическое колебание уровня в этих колодцах: летом оно выше, чем в зимние месяцы; это явление, весьма важное для земледельца, находится, по-видимому, в прямой зависимости от летнего таяния снегов в горах Богдо-ола.
Когда среди бесплоднейших каменистых степей харюзы мы вдруг увидали оазис Ханду, то, как помнит читатель, были поражены его красотой, оживленностью и богатством. Даже лучшие места в долине Зеравшана, этой издавна прославленной «жемчужине Востока», не в состоянии выдержать сравнения с тем, что мы здесь увидали.
Это, в буквальном смысле слова, роскошнейший сад, какое-то в высшей степени благоустроенное поместье, где все дышит необычайным порядком и даже довольством. Террасовидно подымающиеся поля, засеянные кунжутом, ак-джугарой, хлопчатником и всевозможными иными культурными растениями и огороженные только линиями древесных посадок – айлантов и тутов, производят чрезвычайное впечатление отсутствием каких бы то ни было следов потравы на них; непроницаемая тень громадных вязов и тутов, среди которых вы едете, ирригационные канавы, по которым несутся струи холодной и чистой воды, наконец, даже дорога, изумительная своей необыкновенной опрятностью, – вот первые впечатления при въезде в оазис.
С каждым шагом вперед поражаешься все более и более; впереди, наконец, и селение… но это даже и не селение, а ряды ферм, утонувших в густой зелени тутовых, абрикосовых и персиковых деревьев, яблонь и груш; виноградники и плющ дополняют очарование… Среди селения вы объезжаете пруд с перекинутым через него легким, слегка дугообразно изогнутым мостиком китайской архитектуры; по-видимому, пруд этот только в редких случаях видит солнце, – до такой степени мощны деревья, засаженные вдоль его берегов. Пруд среди каменистой пустыни, самой безжизненной из среднеазиатских пустынь! Не чудо ли это? И если вспомнить, что вся масса воды в Хандуском оазисе извлечена с глубины в 60 или даже более метров, то не должны ли мы остановиться в изумлении перед земледельцем Турфана, осилившим и пересоздавшим природу?
Когда видишь все это, то невольно приходят на память легенды о великом прошлом Восточного Туркестана. Когда-то существовало в нем одновременно до 60 отдельных владений, теперь же не наберется здесь того же числа городов и местечек. Множество последних исчезло без всяких следов былого существования, и там, где некогда они были, тянется теперь такая же безотрадная пустошь, как и турфанская харюза.
Все путешественники утверждают, что местность на восток от Хотана изобилует значительными запасами подпочвенной влаги: «Стоит здесь только копнуть, – говорят они, – чтобы показалась вода». Турфан представляет несравненно худшие условия водоснабжения, и между тем мы застаем здесь всюду такие цветущие оазисы, как Ханду. Что же мешает нам думать, что и на северных склонах Кунь-чуня существовали и могут существовать города, обязанные своею жизнью исключительно воде карысей. Но устройство карысей дело капризное, требующее неусыпного внимания и постоянного ремонта, а потому и значительных расходов, незнакомых другим земледельцам.
Только в Турфанской области сохранился еще вполне этот способ орошения почвы, и это, может быть, потому, что Турфан, как кажется, до 60-х годов текущего века все еще умел сохранять проблески своей прежней самостоятельности. К тому же настоящая хищническая эксплуатация этого богатого края китайцами началась только лет двадцать назад, а потому и не успела еще в корне подорвать благосостояния его жителей.
Ниже мы увидим, как беспощадна и многообразна эта эксплуатация, готовящая Турфану страшные бедствия, а теперь постараемся познакомится и с самым предметом этой эксплуатации – уроженцем Турфана.
Вот и он перед нами. В среднем типе не столь красивым и статный, как таджик Русского Туркестана, он, однако, не менее последнего жив и подвижен. Скулы его выдаются сильнее вперед, глаза уже, но всегда выразительны, растительность на лице очень редкая. В общем телосложение его сухопарое, рост средний, грудь часто впалая. Производя впечатление физически слабого человека, он, однако, чрезвычайно вынослив, деятелен и неутомим. Мне кажется, что вся организация его приспособлена к тому именно, чтобы быть сытым при самом ничтожном количестве пищи; и действительно, трудно даже представить себе, как мало он ест! И в этом, может быть, и следует видеть тот именно якорь, который спасает турфанский народ от повального разорения. Насколько он скромен в еде, настолько же он скромен и во всем остальном.
Когда-то в Турфане выделывались прекрасные вина, приводившие китайцев в непомерный восторг; с введением мусульманства искусство это было совсем забыто, и ныне турфанцы спиртных напитков, как кажется, почти вовсе не пьют. Одевается он также замечательно просто, но в то же время и очень опрятно. Одежда эта состоит из нижеследующих частей: длинной рубашки (куйпэк), сшитой из местной хлопчатобумажной материи – белой бязи (бэз), и таких же штанов (дамбал), заправляемых а сапоги (пайпак) лошадиной кожи; из ватной кофты (джаймэк), застегивающейся на левом боку и настолько широкой, что ее приходится подпоясывать кушаком (путё), для которого берется обыкновенно или кусок бязи, или 6,4 м (гезь) ситцу, и, наконец, из тюбетейки (допа), или же шапки с меховым околышем (коробок) общетуркестанского типа.
Более состоятельные заменяют джаймэк халатом, но последний входит в употребление только по городам, да и то преимущественно только среди людей пожилых и почтенных.
Насколько нам удалось определить характер турфанца – скромность составляет его удел; я думаю, что у некоторых она переходит даже в забитость. Турфанец терпеливо выносит тиранию китайской администрации и своего природного князя, но, может быть, это только временно бездействующий вулкан? Во всяком случае он мало напоминает прежнего жителя этой страны, непокойного и вечно с кем-нибудь да воевавшего чешысца… Он предпочитает, по-видимому, мир да покой, а потому хотя и ропщет, но все же лезет в ярмо, добровольно обращаясь в батрака каждого, кому не лень наживаться на счет этого добродушного человека; поэтому, мне кажется, нет страны, где бы ростовщичество было так распространено, как именно здесь.
«Когда-то, – говорили нам старики, – мы переживали лучшие времена; тогда и народ был честнее… Воровство и обман строго наказывались, а теперь этих наказаний никто уже не боится…»
Можно легко этому верить. Сама судьба заставляет человека, попавшего в лапы ростовщика, изворачиваться, затем унижаться и, наконец, даже прибегать к недозволенным законом и совестью действиям. Подобное движение по наклонной плоскости вниз так хорошо всем известно, что о нем и распространяться долго не стоит. К тому же народ, управляемый не законами, а произволом, проходит здесь очень плохую школу нравственности; про Турфан же мы скорее, чем про какую-нибудь другую страну Востока, имеем право сказать, что закон существует здесь только для тех, кто богат.
При всем том, благодаря своей аккуратности, трудолюбию и уменью довольствоваться самым малым, турфанец еще сводит кое-как концы с концами; при поверхностном взгляде он производит впечатление даже человека зажиточного: так, всегда он опрятно одет и в таком порядке находятся его крошечный дворик и прилепившиеся на краю последнего жилые покои.
Обо всех туркестанцах приходится зачастую выслушивать мнение, что это народ давно изолгавшийся и вполне лицемерный, что вероломство составляет столь же врожденное у них качество, как и себялюбие или жестокость. Мы, однако, совсем не разделяем такого крайнего взгляда и желали бы дать туркестанцу иную характеристику; вот почему мы и к турфанцам решаемся отнести те слова, которые писались почтенным академиком Миддендорфом о таджиках Русского Туркестана [101] .
101
«Очерки Ферганской долины», 1882, с. 363.