По ступеням «Божьего трона»
Шрифт:
Сушат его в особо для этого приспособленных зданиях-сушильнях. Идея последних хороша, а результат не оставляет желать ничего лучшего. Турфанцы воспользовались особенностями своего воздуха – почти феноменальною сухостью и часто весьма высокой температурой – и заставляют его пробегать быстрый горячей струей над разложенным в ряды виноградом. Достигается же это с помощью узких, но небольших отверстий, которыми сверху донизу минированы [пронзены] все четыре стены сушильни сравнительно с остальными постройками всегда довольно высокого, двух– и даже трехэтажного здания. В таких сушильнях сушка винограда производится весьма постепенно и к тому же в тени, а не на солнце – обстоятельство немаловажное, если желают сохранить изюму его чудный зеленый цвет, сочность внутри и сухость наружной оболочки, а каждой ягоде его – естественную многогранную форму.
Люкчунский высший сорт изюма отличается необыкновенной чистотой и настолько сух на ощупь, что не оставляет на руках следов какой бы то ни было сахаристости. Но это только в Люкчуне, на местах своего приготовления, а дальше, поступая в руки торгашей, сдабривающих его низкими сортами того же изюма, водой и всяческим сором, очень быстро утрачивает все свои превосходные качества, ставящие его вне конкуренции с какими бы то ни было сортами «коринки», как в пределах всей Азии, так и в Европе.
Изюм, по общему убеждению, составляет главнейшую статью вывоза из Турфана, но подобное утверждение пока не более как голословное заявление, так как фактических к тому данных вовсе не существует. Китайцы и у себя на родине враги всякой статистики, какая же им нужда заниматься ею здесь, в Турфане, в покоренной ими стране и населенной к тому же народом, к которому они ничего вообще, кроме презрения, не чувствуют?
Из дикорастущих растений турфанец утилизирует для своих нужд, главнейшим образом, только «шап» и «джантак»; первое служит ему для получения мыла, со второго собирает он сахаристое вещество – отличный, по его мнению, суррогат китайского сахара.
«Шап» в изобилии растет на юг от Люкчуна. С него собирают только цветы, которые и укладываются горкой над двумя крестообразно пересекающимися желобками, вырубленными в глинистой почве. Когда цветы так уложены, их зажигают. Под золой в желобках скопляется после этого быстро твердеющая на воздухе смолистая масса – «шахар», которую очищают от грязи кипячением в воде: она расплывается и осаждает постороннюю примесь. Очищенный этим путем «шахар», сливают в котел, прибавляют туда некоторое количество топленого козьего сала и щепотку гашеной извести, затем еще раз кипятят всю эту смесь и держат последнюю на большом огне до тех пор, пока вода не испарится совершенно; тогда остающуюся на дне сосуда белую массу переливают в отдельные формочки, в которых она уже и затвердевает вполне. Эта масса и есть мыло, которое каждый хозяин готовит себе по мере нужды.
«Джантак» (верблюжья колючка) растет повсеместно, но только в котловине Асса он обладает способностью выделять в значительных количествах особую белую, сахаристую камедь «таранджебель», собираемую крупинка по крупинке и сбиваемую затем в весьма непривлекательные по своей внешности комья, продающиеся здесь по баснословно высокой цене – 2 цяня за цзинь!
Джантак, кроме того, идет турфанцу и на топливо; впрочем, в качестве такового употребляется здесь решительно все, что только попадается под руку и имеет хоть какую-нибудь способность гореть; между прочим, например, даже «чаткал» – старые корневища камышей, росших когда-то под Ауатом. Выкорчевывание последних ведется здесь в громадных размерах; и, вероятно, ему обязан своим происхождением тот песок, барханы коего надвинулись в последнее время на земли восточного предместья Турфана.
Скотоводство в Турфане не развито по отсутствию выгонов; ремесла и торговля находятся в руках пришлых дунган, китайцев, андижанцев и выходцев из Кашгара, Яркенда и других городов Восточного Туркестана. Но некоторые отрасли производства он и до сих пор не выпустил еще из своих рук и в них достиг даже возможного совершенства; так, например, хлопчатобумажные его ткани (б"oз) пользуются заслуженной славой и по добротности своей уступят разве только лучшим кашгарским сортам. Затем очень еще хороша турфанская армячина и всевозможные изделия из хлопка и шерсти.
Но, без сомнения, самым любопытным турфанским изделием следует считать корзины, плетенные из тонких ивовых прутьев: окрашенные ниже борта фуксином, они казались нам совершенным двойником лучших эстляндских корзин. Я именно говорю – любопытным, потому что нигде в Центральной Азии, за исключением разве только некоторых провинций Внутреннего Китая, ивовых корзин не плетут, да и там общий характер этого типа работ совсем иной. Если рассмотреть столярный инструмент, находящийся в распоряжении какого-нибудь турфанца, то нельзя отказать последнему и в известной доле искусства в изготовлении хотя бы такого рода предметов, как, например, музыкальный инструмент. Однако, все же, несмотря на все это, Турфан сделал значительный шаг назад против того, чем была эта страна в XIII, XIV и даже еще в XVI вв., когда вся торговля Монголии находилась в руках ее предприимчивых жителей.
Глава семнадцатая. Три недели в горах Чоль-Таг
Вот как рассказывает мой брат свою экскурсию в горы Чоль-таг. На пути в Дга мы случайно попали на свадьбу. В одном из попутных карысей (так называются здесь отдельные хутора) мы застали празднично разодетую толпу, несколько арб и множество верховых животных. Съезд этот обозначал, конечно, какое-нибудь необыкновенное событие, и нам тотчас же объяснили, что, действительно, хозяин карыся празднует свадьбу своей дочери. Мы уже собирались было продолжать наш путь далее, как вдруг нас обступила толпа, настоятельно просившая нас своим присутствием осчастливить их праздник. Делать было нечего – пришлось спешиться и вмешаться в толпу.
Так как было тепло, то угощение выставлено было на открытом воздухе. Тут же помещались и музыканты – балалайка (дутар) и бубен (дап). Когда нас усадили на почетном месте и придвинули к нам всевозможные яства, из толпы выступила молодая женщина, прекрасно исполнившая несколько песен под аккомпанемент инструментов и при поддержке хора, составившегося из мужских и женских голосов всей толпы. Пение это продолжалось довольно долго. Наконец, репертуар певицы был, очевидно, исчерпан: она взяла поднос, накрыла его платком и пошла обходить с ним всех присутствующих. Когда очередь дошла до меня, я вынул и положил на него кусок серебра, весом в 5 цяней. Это произвело сенсацию, чем я и поспешил воспользоваться, чтобы распроститься с радушными хозяевами.
В Дга меня уже ждали. Небольшая комнатка, примыкавшая к мечети и служившая уже однажды приютом моему брату, была чисто прибрана и устлана кошмами. Толпа, высыпавшая нам навстречу, помогла нам внести сюда наши вещи и устроиться в ней с возможным комфортом. Явился и дастархан: дыни, изюм, сдобные лепешки и чай. Мы спросили о проводнике. Тогда из толпы выступил высокий, опрятно одетый мужчина и представился: «Рахмет-ула, к вашим услугам!» Рахмет-ула – сухощавый брюнет, лет 45, славился как первый охотник в округе. Продолговатое, с слабо развитыми скулами лицо его, с тонким, немного горбатым носом, красиво очерченными губами и небольшими ушами, носило печать мужества и благородства. Происхождением он был не турфанец. Предки его были выходцами из-за Лоб-нора, а сам он некоторое время аксакальствовал в одном из селений Сынгима, где и до сих пор еще продолжал жить его брат.
Так как цель моей поездки в горы Чоль-таг я не мог объяснить иначе, как желанием поохотиться на диких верблюдов, то очевидно, что при обсуждении маршрута предстоящего путешествия были приняты в расчет преимущественно те местности, где имели обыкновение держаться эти животные. Мне называли различные урочища, многие спорили о выгодах того или иного пути, но, наконец, на чем-то все сообща согласились, и Рахмет-ула объявил мне, что наша поездка может продолжиться дней 10 либо 12. В зависимости от этого был назначен и гонорар: 5 ланов за проводы и по 10 ланов за каждого убитого верблюда. Следующий вопрос, который предстояло нам обсудить, возбудил еще более споров. Рассчитав общий вес жизненных припасов, фуража и запасной воды, которую нам предстояло захватить с собой из селения, мы решили, в подмогу нашим вьючным животным, нанять одного или двух ишаков; но в этом-то и встретилось затруднение: никто не хотел отдавать своего ишака из боязни, конечно, его совсем потерять. Нам, нашей добросовестности, очевидно, не доверяли: опасались, что мы, облегчая своих животных, станем перегружать наемного ишака и тем надорвем его силы… Тогда мы предложили продать нам ишака с тем условием, что если он вернется обратно здрав и невредим, то деньги, уплаченные за него, нам будут возвращены, за вычетом, разумеется, тех денег, которые, по уговору, следуют за двухнедельное его пользование. На такую комбинацию согласились.