По ступеням «Божьего трона»
Шрифт:
Речка Чи-дао-гоу протекает в 5 км к востоку от укрепления Чи-дао. Ее ложе также глубоко врезалось в почву, которая стала все более и более напоминать лёсс; все же, однако, и тут этот желтый мелкозем имел местами ясно-слоистое сложение и содержал в обилии гальку и гравий. За этой речкой, к стороне Су-лай-хэ, мы увидели лес, который уходил далеко на восток и, сопровождая течение последней километров на двадцать, заканчивался на левом берегу речки Ме-дао-гоу. Таких значительных и притом сплошных древесных насаждений мы нигде более не встречали в равнинном Китае.
Пройдя ключевые речки Лю-дао-гоу и У-дао-гоу и миновав развалины импаня и нескольких хуторов, мы на 11-м километре от Чи-дао пересекли широкий, каменистый и глубоко врезанный в почву плёс р. Сы-дао-гоу – одного из рукавов, на которые разбивается по выходе из гор, в урочище Да-ба, Булунгир. Отсюда дорога вступила в лес. Иначе я не умею назвать эти обширные поросли вяза и тополя, к которым в оградах, близ многочисленных здесь хуторов, примешивались джигда (Elcagnus hortensis), яблони и абрикосовые деревья. Среди этого леса мелькали и пашни. И когда мы спросили, как называется вся эта местность, то нам объяснили, что все пространство от р. Сы-дао-гоу до р. Ме-дао-гоу носит одно общее название Сань-дао, по имени главной водной артерии оазиса – Сань-дао-гоу, текущей через него двойным руслом и в таком же каменистом и глубоко врезанном ложе, как и р. Сы-дао-гоу. Эту реку Сань-дао-гоу мы пересекли на 14-м километре от Чи-дао; полтора километра дальше мы прошли мимо импаня и, наконец, вступили в большое базарное селение Сань-дао, расположенное на левом обрывистом берегу р. Ме-дао-гоу, составляющей восточный рукав р. Сань-дао-гоу. Через Ме-дао-гоу имеется мостик для пешеходов; телегам же предоставляется проезжать ее вброд, что не так-то легко благодаря крутому спуску к реке. Так как нам не было расчета останавливаться в тане, то мы перешли на правый берег р. Ме-дао-гоу и разбили свой бивуак в ограде заброшенного хутора, уже полузасыпанного песком.
В Сань-дао мы впервые после Хами нашли в продаже люцерну, и притом по сходной цене, так как платили за сотню больших снопов три рубля на русские деньги.
Сильный ветер с северо-запада, перешедший к 8 часам утра следующего дня в бурю, задержал наше выступление в дальнейший путь до 10 часов утра, когда наступило временное затишье. Мы им воспользовались для сборов, но не успели поравняться с ближайшим импанем, в котором стояло несколько десятков солдат, как сильный порыв ветра явился предвестником новой бури. Она разыгралась несколько минут спустя. Тучи пыли неслись нам вдогонку и били нас в лицо крутящимся в воздухе песком.
– Беда, не могу вести съемку… Ничего впереди не вижу и отчаянно замерз…
Действительно, можно было пожалеть брата; но помочь ему было нечем. К тому же мы почти тут же потеряли дорогу.
– Фатеев, ведь ты идешь целиной…
– Так точно, давно уж так-то идем.
Пришлось остановить караван и послать казаков на розыски пути. Оказалось, что мы шли прямо на восток, а дорога от импаня свернула на юго-восток.
Выйдя на нее у речки Ту-дао-гоу, протекавшей в широкой долине с пологими берегами, мы без особенных приключений добрались до развалин, расположенных вдоль берега р. Эр-дао-гоу; но, миновав их и пройдя эту речку, мы вновь заблудились. Буря достигла здесь наибольшей напряженности; порывы ее участились до того, что слились в непрерывный ток воздуха удивительной силы, несший пыль сплошной, непроницаемой для глаза, стеной.
– Ну, теперь нас выручит только компас!
И с этими словами брат поехал вперед. Вскоре, действительно, мы наехали на селение – группу большей частью заброшенных фанз. Под защитой их стен мы несколько оправились, да и буря стала быстро стихать.
Но где же Николай со своими баранами?
Отстав от нас где-то еще за Ту-дао-гоу, он оказался теперь впереди нас, нигде не сбившись с пути. Его вел наш джаркентец, неуклонно державшийся колеи избранной нами дороги. Нельзя было не остановиться и не приласкать этого замечательного барана, который с большим достоинством подошел на наш зов и, получив кусок хлеба, как должное за свою верную службу, столь же гордо удалился на своеобычное место – во главе бараньего стада.
За селением древесные насаждения кончились, а дальше потянулась каменистая пустыня, производящая своим видом странное впечатление, благодаря столообразным возвышениям, сложенным из гальки (главным образом, голубовато-серого кремнистого сланца), сцементированной красной глиной. Большинство этих возвышений имело от 1 до 2 1/2 м высоты, но попадались и обдутые ветром гривки высотой и больше.
Каменистая почва степи, не доходя р. Та-ча-хэ, сменилась лёссовой, поросшей колючкой (Alhagi camelorum), ирисами, чием и другими травянистыми растениями. Здесь снова появились деревья, а за ними вскоре показались и высокие стены Юй-мыня. Река Та-ча-хэ показалась мне не речным руслом, а магистральным арыком, – до того напоминала она канавообразной формой своего ложа искусственные сооружения этого типа; но если это и так, то теперь уже никто из туземцев не помнит, к какому времени следует отнести проведение этого канала. Равным образом никто из них не может сказать, кем и когда были возведены высокие и толстые стены, развалины коих почти вплотную примыкают к современным стенам Юй-мыня.
История же говорит нам следующее. Город этот основан был в 111 г. до нашей эры и назван Юй-мынь-гуанем. В III в. нашей эры он был переименован в Гуй-цзи-цзюнь и сделан областным, но это название продержалось лишь до конца VI в., когда ему вновь возвращено было его прежнее наименование – Юй-мынь. В VIII в. им овладели тибетцы, в половине IX – уйгуры, с 1028 же года здесь утвердились тангуты. При Юанях его окрестности отошли под кочевья монголов, с чем вместе пало и значение Юй-мыня как административного центра; последний переместился в Чигинь, о чем сообщает нам, между прочим, и Марко Поло. В 1726 г. Чигиньский, теперь уже Чи-цзиньский, военный округ был упразднен, а земли его присоединены к округу Цзин-ни-тин, о котором мы знаем лишь то, что в его пределах находились верховья р. Булунгира. Затем, в 1760 г., последовала новая административная перемена, ознаменовавшаяся перенесением центра управления краем в современный Юй-мынь. У Иакинфа [Бичурина] [146] мы находим, однако, указание, что город этот первоначально имел всего лишь 2 ли, т. е. не более 1066 м, в окружности, что позволяет нам думать, что помянутые развалины стен и служат остатками Юй-мыня прошлого века; когда же состоялась постройка нового Юй-мыня – этого китайские летописи не сообщают.
146
«Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана», 1829, с. 44.
Глава двадцать третья. Большой дорогой из Юй-мыня в Су-чжоу
Мы расположились бивуаком внутри старых городских стен. Едва мы здесь устроились, как наш лагерь был наводнен большой толпой туземцев, по типу отличавшихся от прочих китайцев, – они имели очень смуглый, почти бронзовый цвет кожи, сильно выдававшиеся скулы, небольшие, но прямо поставленные глаза, а некоторые из них и крупные носы, что ясно указывало на их смешанное происхождение и заметную примесь тангутской крови.
Юй-мынь – небольшой, но чистенький городок. Дома его малы и низки, но их неприглядная архитектура скрашена развесистыми тополями. Улицы узки; даже главная из них, ведущая от северо-западных ворот к ямыню и делающая здесь крутой поворот к юго-восточным воротам, не шире четырех метров и еле достаточна для проезда двух телег рядом. Вдоль этой улицы вытянуты лавки базара. Эти лавки – скорее лари, где продается товара на десяток рублей; здесь всего мало и притом все дороже, чем в Ань-си и базарном селении Сань-дао.
В Юй-мыне нет пустопорожних пространств, нет и развалин. Население, стесненное городскими стенами, скучилось внутри этих последних и, очевидно, дорожит здесь каждой пядью земли. Несмотря на эту тесноту, город оставляет по себе очень приятное впечатление. Уже подъезжая к нему, поражаешься непривычной картиной прекрасно содержанных стен; въезжаешь во внутренний, облицованный кирпичом, дворик ворот, оттуда на улицу, и везде видишь ту же, столь необычайную для китайского города чистоту и порядок.