По ту сторону лета

Это была такая мелочь, что вполне могла пройти незамеченной. Я села в 86-й автобус. Поискала свободное место, но народищу было не протолкнуться. И тут какая-то девушка встала и кивнула мне: садитесь, мол. Я не сразу поняла, что означает такая любезность, и плюхнулась, даже не улыбнувшись ей в ответ. За окном Париж тонул в тумане, и асфальт казался темней, чем обычно. Мы ехали мимо сплошной серой стены, и я успела поймать в стекле свое отражение. И тут до меня наконец дошло. Эта девчонка приняла тебя за старуху. Сначала я удивилась. Наверное, она меня плохо разглядела. Сколько ей может быть лет, этой паршивке? Двадцать? Ну двадцать пять. Конечно,

для нее я старуха. Она стояла прямо за мной, в нескольких сантиметрах, касаясь моего плеча, я слышала ее дыхание и ощущала слабый аромат духов. Беззаботная пичужка, предвестница беды.

А ведь когда-то и я была такой же. Беспечной. Уверенной, что молодость — мое нормальное состояние и я никогда не окажусь на той стороне. С ума сойти, до чего все наше существование похоже на простую смену декораций. Сам-то ты никуда не деваешься, это окрестный пейзаж меняется и тебя относит к другому берегу, на который ты не просился. Ты сидишь, удобно устроившись в гнезде своей самоуверенности, а мир вокруг вертится в бешеной пляске. И наступает день, когда к тебе перестают обращаться: «девушка». Ты и не заметила, как это случилось, но понимаешь, что тебя больше никогда не назовут этим словом. Можешь сколько угодно размахивать руками — тебе его уже не поймать. И в этот миг горло тебе сжимает такой тоской, что впору завыть. «Девушка» исчезла, и ты сознаешь, что вслед за ней из тела понемногу утекают силы.

Хоть бы девица вышла и я забыла об этом эпизоде. Автобус резко затормозил, и это привело меня в чувство. Пневматические двери с шипением отворились, впустив теплую сырость первых осенних дней, и девушка стала проталкиваться к выходу. По пути она в последний раз обернулась. Короткая юбка бесстыдно открывала умопомрачительно длинные ноги; на лице — ни единой морщинки. Не уверена, что я правильно расшифровала ее взгляд. То ли сострадание, то ли легкое отвращение. Может быть, она догадалась, что роли меняются и когда-нибудь ей придется занять в автобусе мое место, сидячее место. Она вышла, оставив позади себя шлейф оскорбительного пренебрежения, будто дала мне пощечину. Вот уж не думала, что с такой точностью смогу назвать день, когда наступила моя старость.

Меня зовут Эжени Марс. Мне пятьдесят восемь лет. Если завтра я помру, жизнь на земле не остановится. То, что меня больше нет, заметит от силы человек десять. А заплачет — от силы пять. Я — легко заменимая частица. Вот какие думы меня одолевают, когда я пытаюсь уснуть в своей слишком широкой кровати. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И в этот самый миг о тебе не вспоминает ни одна живая душа. Прохлада простыни начинает казаться мне саваном, я словно предвосхищаю собственную кончину, понимаю, каково это будет — когда меня по-настоящему не станет, когда я перестану существовать. Как наяву вижу свое неподвижное тело, навсегда застывшее по причине банальной смерти, с непоправимо белым лицом. Потом до меня доходит, что комната пуста, что меня никто не оплакивает, и вот тогда мне становится худо. Все-таки это ужасно — отпускать в мир иной женщину, не пролив по ней ни единой слезинки. Каждый имеет право на свою долю скорби. Даже бедняки, даже калеки. Потому что в противном случае выходит, что ты прожил свою жизнь зря. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И после смерти никто о тебе не вспомнит.

Одиночество. Это слово стучит в висках и колотится о стены спальни. Мне все труднее с ним мириться. Я сознаю, что исчезну навсегда, не оставив следа в людской памяти, и эта мысль мне непереносима. Тогда я достаю из верхнего ящика тумбочки маленькую коробочку и глотаю овальную таблетку. «Пустота-чернота, пустота-чернота».. Я быстро-быстро повторяю про себя это волшебное заклинание, и ровно через пятнадцать минут ощущение дурноты проходит. Как приступ морской болезни. Пошатнувшееся было равновесие моего существования восстанавливается. Спасибо химии.

Муж ушел от меня несколько лет назад. Не помню, чтобы это меня так уж сильно огорчило. Единственное неудобство, возникшее после его ухода, — температура моей постели. Жорж в основном состоял из недостатков. Но чего у него не отнять, так это того, что мне было с ним тепло. По вечерам, укладываясь спать и разбирая безупречно застланную постель, я понимаю, что в очередной раз должна в одиночку подвергать себя испытанию. Вот когда мне не хватает Жоржа. Но это длится считаные минуты. Большую часть дня я, напротив, чувствую облегчение от того, что не надо больше терпеть его дурное настроение и его привычку все всегда видеть в черном свете, как не надо и дышать сигарным дымом, пропитавшим всю квартиру. Ты говоришь так для самоуспокоения, сама себя пытаешься убедить, что это большое счастье — когда тебя бросают как ненужную тряпку. Конечно, у него были недостатки. Зато у тебя, пока он не ушел, был муж.

Он не взял с собой ничего. Мне кажется, он мучился угрызениями совести. Надеялся компенсировать свое отсутствие вещами — килограммами сувениров, дорогими безделушками и фотографиями, бездушными, как открытки. Жорж вовсе не злой человек. Наверное, он убедил себя, что так мне, по крайней мере, не придется торговаться с пустотой, заполняя купленной по дешевке мебелью дыры — как бинтуют раны.

В числе вещей, которые он мне оставил, — наша дочь Эрмина. Впрочем, уж за нее-то никто драться не собирался. Эрмина — стерва. Долгое время я считала, что несу ответственность за тот яд, что течет в ее жилах. Искала выход, просила прощения у небес и сожгла столько свечек, что их жаром можно было бы растопить все льды планеты. Эрмина любит только себя — болезненной, маниакальной, безумной любовью. Всех остальных она презирает, шагает по жизни по трупам, разит направо и налево, никогда не скупясь на злобу. Ей двадцать четыре года. Наверное, мало я молилась — мне так и не удалось с ней совладать.

Единственное, что нас с ней объединяет, — это квартира. Слава богу, она достаточно просторна, чтобы не сталкиваться нос к носу. По-моему, подобное положение вещей устраивает нас обеих. Мне не нравится, когда она меня осуждает. Она не понимает моего образа жизни. Пустоты и одиночества. Равнодушия, с каким я смотрю, как утекает время. Но я же не виновата, что мне ничего особенно не хочется. То, что происходит снаружи, больше не имеет ко мне отношения. Мне и дома хорошо, перед телевизором. Я залезаю под шерстяной плед, с чашкой горячего чаю в одной руке и пачкой печенья в другой, и даю картинкам поглотить себя. Любимой программы у меня нет, хотя я предпочитаю детективные сериалы, при просмотре которых развлекаюсь, стараясь угадать, кто убийца.

Обнаруживая меня в этой позе, дочь каждый раз устраивает скандал. «Как тебе не стыдно, мама! Ты совершенно опустилась. Смотреть противно. Сделай хоть что-нибудь!» А чего еще ты от нее ждала? Наверное, она боится, что однажды станет такой же, как ты.

Я понимаю, что раздражаю ее. Но как ей объяснить, что желания тоже умирают, как и все остальное? Происходит это постепенно. Желания угасают одно за другим. Как будто крадучись, на цыпочках, уходят от тебя все дальше и дальше. А ты даже не замечаешь их дезертирства.

Первое, чем я перестала заниматься, — это, разумеется, секс. Намного раньше, чем бросила ходить в спортзал. Не было у меня таланта к этому делу, от чего немало страдал Жорж. Он не жалел усилий, чтобы обратить меня в свою веру, дважды в неделю возобновляя попытки. За тридцать три года совместной жизни выходит три тысячи четыреста тридцать два раза. Никто не скажет, что этот человек легко отказывался от задуманного. О том, что у него на уме, я догадывалась заранее. Он начинал издалека, словно вынюхивал добычу. Мы лежали в постели и смотрели какую-нибудь передачу, и в какой-то момент я вдруг чувствовала, что он больше не следит за развитием сюжета. Первой — на разведку — он высылал ногу. Волосатую, с толстыми ногтями. Она неуклюже ползла по моей щиколотке, заодно царапая ее. Затем в движение приходило все его тело, сантиметр за сантиметром придвигавшееся к моему. Руками он оглаживал меня — от бедер до груди. Не знаю, что уж он там себе воображал, но он жмурил глаза и начинал дышать с присвистом. Я видела, как под простыней напрягалась его плоть. В такие минуты ты твердила себе: все, попалась, бедняжка Эжени, и деваться тебе некуда. И я складывала оружие. Увеличивала громкость телевизора, молясь в душе, чтобы дочь ничего не услышала, и позволяла ему взгромоздиться на себя.