По ту сторону ночи
Шрифт:
Поправив дрова в костре, я вновь улегся и на этот раз решил думать о пройденном маршруте.
— Граниты, лавы, кварцевые жилы с рудой… Следовало бы, вероятно, задержаться на ночь у красных скал, чтобы еще раз осмотреть их утром. Вдруг я упустил там что-нибудь важное?
Однако мысли о работе помогали плохо; потревоженное воображение заставило меня долго ворочаться на смолистых ветках и вздрагивать от шорохов в кустах. В конце концов я все же задремал.
Разбудил меня холод, который пробрался за воротник и леденил спину. Я подумал, что проспал целую вечность, но, взглянув на часы, разочарованно вздохнул. Часовая стрелка едва подползала к двенадцати. Настоящая ночь только начиналась!
Бревна перегорели и откатились от угасающего костра. Пришлось встать и подтянуть их к огню. Наваленные сверху сухие сучья с треском вспыхнули, и костер ожил. Поеживаясь, я вглядываюсь в темноту. Холодно переливаются поднявшиеся высоко над землей звезды. Под слабым ночным ветерком тихо шелестят мохнатые ветки стланика. Река затихла. Замолчала даже звонко бурлившая у большого камня струйка воды.
До рассвета далеко. Только сон может сократить бесконечно долгие ночные часы. Пока я возился с костром, моя хвойная постель остыла. Ночная роса осела на ветки, и я долго согревал их своим телом. Наконец вместе с теплом пришел сон. Я постепенно проваливался в него, как в мягкую перину.
Но вот еще во сне меня охватил смутный страх. Он возник как тяжесть в затылке и постепенно распространился до кончиков пальцев. Неясный, все нараставший ужас навалился на меня каменной громадой. Я задыхался, силясь сбросить с себя этот груз, но он неотвратимо давил на грудь, вызывая ощущение беспомощности и близкого конца. Вдруг тяжкий гром потряс землю. Я судорожно рванулся и… открыл глаза.
Разбудивший меня грохот продолжался наяву. С крутой, нависшей над рекой осыпи неслась каменная лавина. В сухой дроби, которую выстукивали мелкие камни, различались отрывистые глухие удары больших глыб. Обвал стремительной массой катился вниз, и его гром раскатистым эхом отдавался в ущелье.
Я вскочил и, машинально схватив ружье, взвел курки. Сердце бешено колотилось.
Обвал, спускаясь по склону горы, постепенно терял свою силу. Лишь некоторые камни докатились до кустов стланика у края осыпи. Один из небольших камней влетел в костер, рассыпав тучу искр и разбросав угли. Меня окутало пахнущее пылью облако дыма. Затем все стихло.
Сколько я ни прислушивался, ни один звук не нарушал больше ночной тишины. Сердцебиение быстро унялось, но сон ушел. Взглянув на часы, я с удивлением увидел, что они показывали только три четверти первого. Боже, как все еще далеко до рассвета!
Томительно медленно течет время. Вороша дрова в костре, я то и дело смотрю на часы, и мне кажется, что их стрелки совершенно неподвижны. Все так же в черном небе мерцают звезды, потрескивает костер и изредка что-то бормочет дремлющая река.
Поборов внутреннее сопротивление, я вошел в темноту. Спустившись к берегу, я набрал в котелок воды и поставил его на огонь. Горячий чай ободрил меня. Зная, что уснуть сейчас невозможно, я поудобнее устраиваюсь у костра и поворачиваюсь к огню то одним, то другим боком. Хорошо, что у меня много папирос!
— Какая тихая ночь! Впрочем, это обманчивая тишина. На самом деле сейчас шумит река, шелестит ветер, трещит и стреляет искрами костер. А вот я, двинув рукой, звякнул ружьем о пустую кружку… Пожалуй, в природе и вовсе нет тишины, а есть лишь привычный шум. В городе я быстро перестаю замечать всегда включенный громкоговоритель за стеной…
Радио… Всю землю, как воздух, окружают радиоволны. В любом месте и в любой час несутся над нами неслышные звуки. Я мог бы скоротать эту ночь у таежного костра, слушая все радиостанции мира… Разноязыкая речь, русская опера, китайские песни, американские джазы, ликующие хоры девятой симфонии — все это, наверно, сейчас сплетается, кружится надо мной в беззвучной электромагнитной вакханалии!
Но в таком случае мое одиночество — иллюзия? Человек, где бы он ни был, в наше время не одинок! Ну конечно! Даже в эту беспокойную ночь на берегу реки, у которой еще нет названия, меня окружает, поддерживает и ободряет живая человеческая мысль… Стоит включить радио— и все древние ночные страхи исчезли бы как дым!
Через некоторое время я встаю и на этот раз без всякого усилия воли пересекаю теневую черту. В темноте за костром белеет вывороченное бурей корневище. Оно может гореть до утра.
Еще раз подложив дров в костер, переворошив ветки стланика, я ложусь и, чтобы приблизить сон, вспоминаю стихи. Слово за словом в памяти всплывает баллада канадца Сервиса; она словно создана для такой ночи.
Туда, где хребты могучих гор оскалились на луну, Туда, где тюленьи стада стерегут забытую богом страну, Где реки ломают зеленый лед, встречая свою весну, Где в нерушимой вовек тишине сиянье в ночи горит, Фиолетовым, розовым, желтым огнем взлетая в ночной зенит, Где в промерзшей тундре лиловый мох под снежным покровом спит, Туда, где, сползая к морским волнам, грохочут громады льда, Где в окрашенных кровью заката ручьях кипит и бурлит вода; В тот край отправляюсь я снова бродить и не вернусь никогда. Необъятные дали меня влекут и над волей моей властны; Это золота зов, это холода зов, это зов ледяной страны…Неторопливый, укачивающий ритм стихов незаметно навеял дрему. «Это золота зов, это холода зов, это зов ледяной страны», — повторяю я, погружаясь в сон.
«Золота зов, холода зов…» Я заснул.
Костер почти погас. От полуистлевших головешек поднимались тонкие струйки сизого дыма, когда предутренний холод поднял меня на ноги. Рассвет погасил звезды и окутал землю ровным серым светом, в котором маячили силуэты деревьев и скал. Склоны гор казались в этой туманной утренней завесе плоскими, как на фотографии. Трава, лежащие у костра сучья и все вокруг меня было влажным от холодной росы.
Став на колени, я собрал несколько еще теплых головешек и, разрыв толстый слой пепла, стал раздувать угли. Возрожденный огонь желтыми языками охватил валежник. Я быстро согрелся.
Через некоторое время на посветлевшем небе показались небольшие серые облака. Они медленно плыли над горами, с каждой минутой делаясь все более прозрачными и легкими. Вскоре эти тончайшие, как легкая изморозь на стекле, перистые облака засияли серебряным светом. Понемногу их холодное сияние приобретало все более теплые — розовые, затем малиновые оттенки. Во! уже и слой кучевых облаков окрасился настоящим пурпуром, а перистые облака обесцветились и сделались почти невидимыми. Небо у горизонта стало изумрудно-зеленым; наконец над взъерошенными верхушками деревьев показался край солнца. Облака быстро потеряли свои яркие краски; они излились теперь щедрым потоком на землю. Засияли, засветились деревья и каменные выступы замшевых скал; сверкнула река, заблестели росинки на траве. Где-то неподалеку весело закрякали утки.