По ту сторону рассвета
Шрифт:
— Остановись! — Мелькор вскинул руку, вырастая под потолок — Берену было уже все равно.
Не обращая на Валу внимания, он сделал шаг…
…Полутемная комната, разбросанная постель, а на постели — женщина с искаженным лицом…
Андис. Память ожила, заполнив все вокруг зримыми, осязаемыми образами, и Берен понял, что сейчас пройдет через самые мрачные закоулки своей души.
…Слишком тесно в комнате для двух разъяренных мужчин, для двух мечей, высекающих искры в яростной пляске… И лицо Борвега — красно от света лампы, от прилившей крови, и пот стекает по нему ручьями — от непривычных уже
Миг жгучего стыда, испытанного впервые — настоящего взрослого стыда… Когда взрослый мужчина, старше твоего отца, плачет — потому что ты унизил его, и, смертельно унизив, пощадил… И ты впервые так остро чувствуешь, что твое счастье оплачено чьим-то позором, чьими-то слезами…
Берен не знал, что делать, он пришел в ужас — рука, сжимающая Сильмарилл, и вправду не единожды запятнана. А перед этим светом невозможно лгать; ложь — гибель, что же мне делать???
«Прости меня, Борвег…» — он сказал первое, что пришло на уста, и сделал следующий шаг.
— Забыть о чести, наплевать на закон… Опозорить разом и имя Броганов, и имя Беорингов! Нечего сказать, хорошего же сына я воспитал. Зачем тебе дан был этот меч? Чтобы ты безнаказанно бесчестил чужих жен? Или все-таки для того, чтобы охранять Закон и Правду?
— Почему из-за этого Закона женщина не может быть счастлива с тем, кого любит?
— Потому что если каждый в погоне за счастьем начнет переступать свое слово, данное другому перед лицом Намо Судьи и Единого, во всем мире воцарится беззаконие и смута, восторжествуют низость, убийство и обман!
— Так будь проклят твой Намо и твой Единый, раз они создали такие законы!
…Голова откидывается назад под тяжестью оплеухи — в первый и последний раз Барахир поднял руку на взрослого сына. Гнев и обида охватывают сердце — а отец поворачивается спиной, и спина эта широка, а кинжал справа, под рукой… Был миг, один лишь миг, когда Берен готов был поднять на отца оружие.
«Прости, atarinya…»
Шаг…
…Это был маленький орк, лет восемь-десять… Таких — еще не убивали… Но этот — подобрал саблю мертвеца и с визгом бросился на врага… На мальчишку не так чтобы намного старше себя, еще не успевшего понять, убил он кого-то в этом налете на становище — или нет?
Движение, заученное годами: отмашка снизу, и тут же — «полет стрижа» — меч наискось рубит противника через грудь, рассекая ребра и грудину…
Он умирал невыносимо долго, и Берен никак не мог собраться с силами и добить одним ударом.
Потом его рвало.
Прости меня, ты, чьего имени я не знаю…
Шаг!
Он думал — это будет Ущелье Сириона, но это были Топи Сереха…
«Почему мы должны опять прикрывать вас собой? Чем вы лучше? Тем,
…Рука тяжелеет, налившись усталостью, и словно острые иглы, судорога пронзает ее время от времени. Они отступают, разбирая за собой гати, ломая доски, выворачивая колья — и стук топоров перемежается тупыми ударами кованых болтов в доски… в щиты… А порой звук попадания — как в мешок земляного хлеба. И кто-то валится на доски или в грязь…
Берен поскальзывается, срывается с кочки и, взмахнув руками, шлепается в трясину, в стылую черную жижу…
Шлем и кольчуга тянут ко дну. Рвется под закоченевшими пальцами жалкая болотная травка, за которую он пытается цепляться. Даже умей он плавать…
— Руку! — сквозь грязь, залепившую глаза, он видит протянутую ладонь — узкую, как у девицы… Вцепляется в нее как клещ — и чувствует силу мужской ладони руки (два раза ладонь), что тянет его к мосткам…
Как его звали, этого эльфа? Он не запомнил…
Неужели я был так малодушен?
Память беспощадна. Был.
«Прости…» — шепчет Берен.
…Этого эльфа убили на следующий день; они даже не могли его похоронить — там, в трясине, остались его кости…
Шаг.
— Где они?! Где они, выродок?!! Тебе что, сучий потрох, твоя шкура не дорога? Оторвать еще кусочек?
Крик — и кровь стынет в жилах…
— Урагх, это нечестно! Ты уже второй раз лезешь, а я еще даже не подержался! А ну, пусти, пусти меня к ней!
— Нравится, беоринг? А уж ей-то смотри, как нравится! Ну, где они, твои друзья? Где твой хозяин, Барахир, где наследники этого вшивого княжества? Смотри, еще вся ночь и весь день впереди, а нас тут полсотни, твоя баба внакладе не останется, да и ты тоже! Говори! Говори сейчас, если не хочешь, чтобы я вот этой вот кочергой пришпарил ее промеж ног!
Невнятное бормотание.
— Что? Не разберу ни хрена — Фолдор, заткни ей пасть.
«Только не меня! Горлим, ради всего на свете — меня не выдавай!»
Да, так оно и было: он не подумал о других.
«Прости, Горлим… И ты, Эйлинель — прости…»
Шаг…
Он страшился этого видения, потому что знал — он окажется в Сарнадуине…
Там был колодец, как раз напротив коновязи, и в этот колодец они спускали кровь…
— А все почему? — разглагольствовал вожак над орками — человек, щербатый северянин. — Все через гордость твою паскудную. Всего-то и дела: сапог лизнуть, а? Вот ты, Карог, к примеру, отказался бы от моего сапога?
— А чего там… Сапог как сапог…
— Ну! И я говорю! И чего брезговать-то, после того как он уже столько раз по твоей морде погулял! Вы с ним теперь, можно сказать, родные братья, Беоринг.
…Смешно им было — чуть животы не надорвали.
Девятнадцать трупов — старики, бабы, детишки… Потеха.
Унизиться? Не то слово — унижение он перестал чувствовать уже после того как его второй раз отлили водой. Словно закостенел весь…
«Ты хочешь сказать, что и это произошло только по моей вине — а не потому что орки любят проливать чужую кровь?»