По ту сторону решетки
Шрифт:
Это я, в отличие от ребенка, чье существование было под вопросом, точно чувствовала интуитивно.
18. Ясность
— Простите, — всхлипнула я, вытирая слезы, лившиеся из глаз непрерывным горячим потоком, который я никак не могла остановить.
Во время экспертизы мне пришлось рассказать о себе всё, начиная с детства. Вывернуть душу наизнанку перед суровой комиссией из эксперта-психолога и эксперта-психиатра.
Последним оказался суровый мужчина с кустистыми седыми бровями. Ему бы еще длинную бороду и был бы
Потом я в который раз рассказала о том, что произошло со мной после похищения, не зная точно, удалось ли мне утаить тот факт, что пожар в доме на Лазурной произошел по моей вине. Слишком уж каверзными были вопросы. Иногда об одном и том же перефразированно спрашивали по нескольку раз и под конец я совсем запуталась. И, хотя и держалась из последних сил, все же не выдержала и разревелась.
Никогда не плакала в присутствии чужих людей. Даже когда в первом классе сломала руку, упав с велосипеда, стиснув зубы вытерпела все врачебные манипуляции с ней, не проронив ни одной слезинки. А тут — нервы неожиданно и не вовремя сдали.
В круг «не чужих» в нынешних обстоятельствах входили только мама, Аллочка и Дэн. И осознание того, что я нарушила столь важное для себя правило, отчего-то заставило меня расплакаться еще горше.
«Дед Мороз», как и большинство мужчин не переносящий женских слез, тут же сообщил, что материала для дачи заключения у него достаточно и ретировался. А моложавая блондинка-психолог подвинула ближе ко мне картонную упаковку с бумажными салфетками.
— Ничего, — произнесла она с участием, показавшимся искренним. — Тут многие плачут. Обстановка, видимо, располагает.
Да уж, можно и так сказать.
— Теперь точно напишете в заключении, что я ненормальная? — печально улыбнулась я, выдергивая салфетку и, махнув рукой на приличия, шумно в нее высморкалась.
Блондинка ободряюще улыбнулась:
— Не напишу. И Степан Федорович, думаю придерживается того же мнения. Случившееся с вами определенно вызвало посттравматическое стрессовое расстройство, однако оно не свидетельствует о необходимости назначения принудительных мер медицинского характера.
Я благодарно кивнула, поскольку это немного меня успокоило. Тот факт, что я не сошла с ума и мои кошмары и провалы в памяти просто следствие стресса — радовал.
А психолог продолжила:
— Вы мне лучше скажите, Ева, почему вы, как адвокат, не догадались добавить вопрос о наличии или отсутствии у вас состояния аффекта (прим. состояние психики, при котором человек не может осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий и руководить ими) в момент причинения повреждений потерпевшим?
— Потому что подобная формулировка вопроса являлась бы косвенным признанием вины, — отозвалась я, на мгновение перестав плакать. — А еще потому, что доказать аффект, аморальность и противоправность действий потерпевших в моем случае было бы проблематично.
— Зря вы так считаете. Эксперты ведь исходят в своем заключении не столько из прилагаемых следователем копий протоколов,
— Спасибо, — удивленно поблагодарила я, понимая, что только что мне, хоть и без спроса, дали неплохую подсказку и шанс получить более мягкое наказание, пусть и косвенно признав вину.
— Не за что. У вас есть еще десять минут, чтобы успокоиться, и я позову конвоиров. Меня уже ждет следующий испытуемый. Удачи вам, Ева.
После этого она вышла из кабинета, оставив меня одну, что было вообще-то неправильно и не очень профессионально с точки зрения процесса производства экспертизы, однако очень человечно, за что я была благодарна психологу даже больше чем за ценную информацию, которую она мне только что сообщила.
Предоставленного времени хватило для того, чтобы привести себя в порядок, выровнять дыхание и высушить салфетками мокрое и распухшее от слез лицо. Плакать мне больше не хотелось. Хотелось действовать.
Мысли в голове лихорадочно зашевелились, и я пожалела о том, что под рукой нет моей заветной тетрадки, чтобы записать всё, до чего я успела додуматься. Сознание стало ясным, как небо в погожий день. И трясясь на неудобном сиденье холодного этапного автозака я старалась не выпустить идеи из собственной головы.
— Как прошло? — участливо спросила Ирка, когда я вернулась в камеру с первого взгляда заметив моё непривычно приподнятое настроение.
— Неплохо, — отозвалась я и тут же улеглась на кровать, раскрыв тетрадку на странице с собственными заметками и схемами.
Теперь у меня был еще один вариант действий и собственное положение больше не казалось мне таким безвыходным, как раньше. Я даже поужинала с небывалым аппетитом и спала без успевших приесться кошмаров.
Однако с утра снова мучилась с тошнотой, вызванной одним только запахом завтрака, казавшимся теперь не просто неприятным, а буквально непереносимым. И вместо того, чтобы есть, я спрятала нос в рукаве спортивной куртки, но это не помогло и меня все равно стошнило, а сильная слабость, почему-то накатившая после этого заставила пластом пролежать на кровати почти до самого обеда.
Возможно, я лежала бы и дальше, если бы из-за двери не раздалось:
— Ясенева, на выход.
Ёшкин кодекс, вот только Прокопьева мне сейчас для полного счастья не хватало!
— Может, если меня стошнит на одну из его паршивых рубашек, он перестанет практически ежедневно ко мне наведываться? — проворчала я, заставив усмехнуться Ирку, вероятно, представившую себе эту развеселую картину.
С трудом поднялась с кровати и подошла к выходу из камеры. Вышла, встав лицом к стене, протянула руки и дождалась щелчка наручников. Вяло переставляя ноги, нехотя отправилась вслед за конвоиром, обдумывая в голове, какой колкостью могу поприветствовать Прокопьева. Но всё заранее заготовленное ехидство застряло у меня в горле и заставило замереть на пороге следственной комнаты.