По волчьему следу
Шрифт:
А желания было немного.
– Скажи, - Тихоня поднялся, чтобы выбросить сломанное перо в мусорную корзину. – Почему у меня такое ощущение, что я в нужник нырнул? Вроде ж нормальная бабка, а…
Он потер шею.
– А слушаешь и…
– Люди, - устало ответил Бекшеев. – Это только третья…
Из тех, чьи заявления отыскались в запыленном ящике, аккуратно собранные в папку. И собраны они были Селюгиным. Странно, что вовсе не сожгли.
– Кто там следующий? – поинтересовался Бекшеев.
– Так…
Бледная, что тень, девушка. Тонкая и высокая. Некрасивая, и старый костюм, явно перешитый, перелицованный и не единожды, подчеркивал худобу и неженскую ровность фигуры.
Елена Мазаева.
– …брат, - голос у нее был шелестящим и настолько тихим, что приходилось вслушиваться в каждое слово.
– …вернулся…
И снова почти то же самое.
– Он старался. Очень. И пить бросал. И в храм ходил. Молился. И еще вот на курсы записался. Вечерние. У него права были, планировал устроиться…
Но срывался и запивал. И в хмелю дрался. Зло. Так, как может драться человек, который не знает, как еще выплеснуть скопившуюся внутри него ярость.
– …прощения просил. Мирился… потом понял, что тут, в Бешицке, ему работы не найти… думал уехать, но предложили…
Она, в отличие от Алевтины Касьяновой, и вправду горевала по бедовому, но все же брату.
– Понимаете, он хороший. Просто… тяжело. Папу убили… мама умерла. Я вот осталась. В школе работаю, учительницей. Он семью хотел, но как-то не складывалось, что ли… сказал, что ему предложили. Работу. И денег дали. Вот…
Елена вытащила из огромной сумки сверток.
– Я… кое-что потратить пришлось. На дрова…
– Когда он пропал?
– В ноябре. Денег принес… на дрова… у нас дом старый, много надо, чтобы прогреть. Он и стены конопатил, и утеплял. А все равно холодно… квартиру хотел купить. И откладывали… мне вот предложили. От школы. Служебное.
Она робко улыбнулась, стесняясь этакой удачи.
– А он уехал…
В свертке оказались купюры, гладкие, новые почти.
– Вы… позволите? – Бекшеев протянул руку. И Елена доверчиво вложила в нее сверток. – А ваш брат не рассказывал, что за работа?
– Нет. Я спрашивала. Я… я подумала, что он ввязался во что-то нехорошее… тут иногда… неспокойно… и говорят, всякое говорят. Я не верю. Он хорошим был.
Наверняка.
И она до сих пор чувствовала боль утраты. И надеялась робко, что брат вернется, что он на самом деле ушел и, допустим, потерялся.
С людьми ведь случается.
– Опись составь, - велел Бекшеев. – Сколько здесь?
– Я… сейчас пересчитаю…
Вспыхивает румянец, и рука тянется к купюрам.
– Не трогайте. А еще вещи брата будут? Такие, желательно… - он объясняет уже не в первый раз, но сейчас Бекшеева понимают легко.
– Жалко девчонку, - Тихоня осторожно заворачивает деньги в тряпицу и глядит этак, выжидающе.
– Я потом дам. Отнесешь ей под расписку. Скажешь, чтоб тратила. Что… наследство. Ну и вообще…
Бекшеев с тоской поглядел на дверь.
Рабочий день обещал быть длинным.
– …а я ему говорила, что нечего бока вылеживать! Семью кормить надобно… - у этой женщины голос был громким и на редкость неприятным. Он ввинчивался в голову, порождая знакомые всполохи боли. Пока слабые, но еще немного, и станет плохо. – А он мне… и бросил! Сбежал! Небось, с дружками своими… как жрать в три горла, так это он могёт, а как работать…
…хороший мальчик, очень хороший… умница такая. А талантливый! Но связался… говорю, эта девка его до беды довела! Я сразу, как увидела, так и поняла, что ничего-то с ней не будет. Где это видано, чтобы ради какой-то девки мать родную бросил? Я его растила, ночей не спала… - она говорила быстро, причитая, но с возмущением. – Записку оставили, мол, уезжают в лучшую жизнь! А какая лучшая жизнь без матери-то? И позвонил… когда? Да вот дней десять тому… о здоровье не справился даже! Я ему говорю, что у матери от горя сердце прихватило! А только смеется, мол, не такая я и больная! Я же больная!
И крестится, наклоняется, массивной грудью почти ложась на стол. Бекшееву даже начинает казаться, что сейчас стол этот, единственная преграда между ним и массивной этой женщиной, не выдержит её напора.
– У меня ноги отымаются! Руки не подымаются! Вы уж его найдите… найдите и просовестите да так, чтобы все-то слышали! Каков сыночек! Бросил матушку… ради кого? Ради…
Имя вычеркивается.
Хотя, конечно, проверить надо… или нет? Сомнительно, чтобы госпожа Красовская сына с кем-нибудь да перепутала.
– Ушел. Вот… - пальцы загибаются, губы шевелятся. – Аккурат на утро… тринадцатого апреля. Четверг. Ушел и сказал, чтобы к ужину не ждала. Денег оставил. Сто сорок пять рублей и шестьдесят три копейки. У меня все записано.
– Откуда деньги?
– Работа, - у этой женщины лицо почти неподвижно, оно подобно маске, некогда застывшей и на века. – Он нашел работу.
– Где?
– Сдельную. Артель. Лесоповал. Третий участок. Я описала в заявлении.
Её заявление и вправду выделялось четкостью изложения и обилием деталей. Вот только никаких артелей, которые бы валили лес на третьем участке не было. О чем имелась справка. Правда, на том расследование закончилось.
– Да душная она, - сказал Шапошников, поморщившись. – Небось, сбежал мужик.
– Его могут признать без вести пропавшим? А лучше мертвым? – у нее волосы зачесаны гладко, один к одному. И одежда, пусть не новая, но аккуратная. – Тогда будет полагаться пенсия. Мне детей растить.
Четверых.
– Я постараюсь провести экспертизу… и поторопить.
– Благодарю…
Она не скандалит в отличие от той, что была до нее. И не плачет. Не требует немедля найти пропавшего любимого, который совершенно точно не собирался покидать, но наоборот, они заявление в имперскую канцелярию готовы были подать. Не смотрит с надеждой.