По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
Шрифт:
— Да я знаю, что заболел, а что с ним?
— Так ты у Юряты и спроси. Мне-то он не докладывает, — слегка обиженно сказал Всеволод. — Он с. этим сыночком своим совсем дурной сделался. То вот нынче убег, не сказавшись, а он мне нужен был.
— Ты не сердись на него, Митя. Сыночек у него уж больно хороший. А ты сердишься, потому что ревнуешь Юряту своего. И зря ревнуешь.
Всеволод подумал и вдруг засмеялся.
— А ведь верно, — сказал он. — Ревную. Привык к нему, как к брату родному. А он — на тебе, на старости лет сынка завел. Совсем бы уж тогда женился. Может, найдешь ему женку, княгинюшка? Он тебя послушает.
— И
— Ну? И он что тебе сказал? — с любопытством спросил Всеволод.
— Сказал — если женщина хорошая попадется, то подумает. А мне Долгуша сказывала, есть как раз одна женщина хорошая в Суздале, из доброго рода, боярина Молчана Пука вдова, и мальчик у нее Добрыне одногодок.
— Мальчишке отец больше нужен! Да ладно, эти дела делайте как знаете. Ты-то вот, княгинюшка, роди-ка мне сыночка, пожалуйста.
— Молиться надо, Митюшка. Я отцу Порфирию уж наказала, обещал помолиться, чтоб Господь сына нам дал.
— Не Порфирия, а Луку надо просить. Порфирий-то еще чего намолит. Все они там, Марьюшка, враги наши, не за столом будь сказано.
— Ну тебя! Грех так говорить про святых людей!
Марьюшка вроде рассердилась, махнула на мужа рукой, а глаза смеялись. Все-то она понимала, другой такой и не найдешь. Всеволод смотрел на жену и думал, что в жизни еще много чего может случиться. Вдруг убьют его. Что тогда с ней станет? Ну, Юрята не даст ее в обиду. Да и о гибели думать нечего, пусть лучше другие о ней думают. Марьюшка, голубушка, сладкое яблочко. Да что же это время так медленно тянется? Когда уж ночь, наконец?
Глава 9
Князь Глеб, как и обещал Всеволоду, умер в неволе. Через неделю после разговора с великим князем, сидя вместе с сыновьями — Романом, Игорем и Ярополком — за ужином, покушав плотно, вдруг недоуменным взглядом оглядел их, словно не узнавая, откинулся, икнул и упал головой на стол. Пока бегали за лекарем, которого на княжеском дворе не случилось — ушел в город к свояченице, пока нашли его да привели, князь Глеб уж и остывать стал. На всякий случай лекарь попробовал ему отворить кровь, тертого хрену приложив к затылку и к вискам, но кровь из открытой жилы капнула в таз, а больше не пошла.
Хоронить Глеба Всеволод велел в Рязани, для чего немедленно снарядили отряд из большой дружины, князя в простом гробу уложили на телегу, и сопровождать тело отца был отпущен старший сын, князь Роман, который перед этим был вызван к великому князю и обещал ему свою покорность. Лето хоть и начинало только клониться к осени, но погоды стояли холодные, и по холодку, со сменными лошадьми, без задержки, князь Глеб должен был добраться до своей вотчины, не успев провонять. Роман обещал тотчас вернуться. Пока не был прощен.
Младшие братья Глебовичи, по отъезде Романа с телом, стали просить великого князя о встрече и были допущены.
Кланялись в ноги, былую свою непокорность объясняли волей отца, клялись в вечной дружбе. Обещали найти Яро-полка Ростиславича и в доказательство своей верности великому князю выдать его. Всеволоду понравилось такое предложение, и в этот же день младшим Глебовичам было даровано прощение. Они даже были посажены за общий стол в гриднице — к неудовольствию Кузьмы Ратишича и Юряты, громко каялись в грехах своих, ссылаясь на
Таким образом, Рязань становилась дружественной, даже более того — подвластной великому князю землей, хотя бы на время. И это было очень кстати, потому что не давал покоя Новгород — великий вольный город, не желавший над собой ничьей воли, кроме собственной. А собственная воля жителей сего обширного и богатого края была такова, что в неделе у них случалось и по семь пятниц, как у блядиных детей, по выражению летописцев.
Время потянулось странное — ни мира, ни войны. Посольства из южных краев стали прибывать реже, и заверения в любви и дружбе, посылавшиеся великому князю Владимирскому, напоминали те, полугодичной давности уверения, как черствый сухарь напоминает пышный калач, только что вынутый из печи.
Бранные победы владимирцев там, на юге, скоро забылись. А значит, нужна новая война. Но пока неизвестно — с кем воевать, кому ума вправить, да и видимой причины пока нет. Надо, однако, думать, что за причиной дело не станет…
Всеволод стал зол и раздражителен, за обедом и на пирах, которых по случаю мирного времени устраивалось немало, сидел туча тучей. Неопределенность положения — это было хуже всего. Кое-что прояснилось, когда был схвачен человек, купец из Рязани, пытавшийся через дворовую девку передать князю Роману Глебовичу, жившему пока безвыездно при великом князе, грамотку от мятежного Ярополка Ростиславича. В грамотке предлагалось князю Роману покинуть великого князя, соединиться с ним, Ярополком, и, собрав войско, отомстить за все свои обиды. Князья Глебовичи и рязанский тысяцкий клятвенно уверяли, что не имеют связи с супостатом. Однако князь был тут же водворен в темницу.
Но разве это был такой уж опасный враг — Ярополк? Не только силы тратить на него — думать о нем не хотелось. Святослав же из Киева щедро раздавал уделы многочисленным своим сыновьям, Новгороду навязывал в князья старшего сына Владимира — забирал под себя русскую землю, и вроде бы по праву. Явной причины для войны Всеволод найти не мог и поэтому гневался.
Княгиня Марья затеяла строить монастырь — нашла себе занятие на многие годы. Только и разговоров было о том, откуда лучше привозить камень, каких строителей нанимать — из немцев или из Царьграда, кого ставить игуменьей. Даже к мужу охладела, а это ему, ничем не занятому, было особенно обидно. Чуть не поссорились, когда он с язвительностью в голосе попросил ее поостеречься, чтобы вдруг самой не стать игуменьей в новом монастыре. Несколько дней после этого не виделись, потом Всеволод не выдержал, пошел в женины покои, просил прощения и получил его, правда не так, как ему хотелось, потому что княгиня Марья, как он сам об этом выразился, окромя титек, его никуда не допустила: берегла плод.
Кому, наверное, было лучше всех в княжеском окружении, так это Юряте. У него словно началась вторая жизнь, вся заполненная обретенным сыном — Добрыней.
Тогда, зимой, Добрыня был плох. Говорил мало, часто плакал, болел, во сне и в бреду звал тятьку с мамкой, дедушку. Дичился всех, кроме Юряты, от которого не отходил и скучал, если тому доводилось много времени проводить во дворце у князя или отъезжать по делам. К весне мальчик поправился и понемногу стал любимцем всего княжеского двора, даже сам великий князь не раз гладил его по головке.