Победа по очкам

Пронин Виктор Алексеевич

– Вы летите в Лондон? – восхитился Пафнутьев. – А как же визы, таможни и прочее?

– Перед моим отлетом встретимся с вами на одну минуту. Ровно на одну минуту. И вы дадите мне ответ. Я готов, не дожидаясь вашего возвращения в Москву, положить в лондонский банк миллион. Под ваше слово. Я убедился, что вы профессионал высокого класса. Мы с вами где-то… Сопоставимы. Да, Павел Николаевич, да. Ваша дурашливость, шутовство, кураж… Это не глупость, это класс. Я кое-что от вас почерпнул. Если хотите, скажу круче – за эти несколько дней я прошел вашу школу. Не надо

отвечать. – Заметив, что Пафнутьев порывается что-то сказать, Лубовский выставил перед ним обе свои ладони. – Завтра утром, примерно в семь, мы с вами встречаемся за этим столом. Вы можете кивнуть головой сверху вниз, можете кивнуть из стороны в сторону… Я все пойму. Заметано?

Пафнутьев кивнул головой сверху вниз.

А потом был долгий вечер, сумерки, темнеющее море, невдалеке проходили какие-то суда, скорее всего прогулочные, туристические. С них неслась музыка, доносилось дыхание чужой праздной, праздничной жизни. Пафнутьев спустился к берегу, присмотрел себе камень, пристроился на нем и замер. Шелестела у ног маленькая прирученная европейская волна, где-то в море кричал и плескался Слава, к Пафнутьеву несколько раз спускалась с площадки Маша, спрашивала, не хочет ли он чего, Пафнутьев молча и печально качал головой из стороны в сторону – ничего, милая Машенька, не надо.

– Ты помнишь, что я тебе сказала? – спросила Маша негромко.

– Да.

– Я не себя имела в виду.

– Знаю.

– Ты надежный человек?

– Да.

– Я могу быть спокойна?

– Да.

– У тебя завтра большой день, – произнесла Маша без вопроса, это и не был вопрос, это было предупреждение. Она подняла руку и помахала в воздухе. – Больше не пей. Пока!

Пафнутьев с трудом оторвал от камня тяжелую свою ладонь, махнул приветственно и тут же снова уронил ее на теплую шершавую поверхность.

Слава выбрался наконец из воды, молча прошел мимо Пафнутьева, поднялся по ступенькам на площадку, сел в кресло рядом с Лубовским, закинул ногу на ногу.

– Как вода? – спросил Лубовский.

– Нормально.

– Неплохой был мужик. – Лубовский кивнул в сторону сидящего у воды Пафнутьева.

– А что с ним случилось?

– Автомобильная авария.

– Надо же… Когда?

– Завтра.

– Отказался?

– Еще нет, но откажется. Он не пойдет на это. Не сможет. Соглашаются или сразу, или никогда. Он из вторых.

– А что с машиной?

– Разбилась… Сгорела… Восстановлению не подлежит.

– Понял, – кивнул Слава.

Закат погас, и только над морем еще какое-то время теплилось золотистое свечение. Но и оно продолжалось недолго, наступила южная ночь. Пафнутьев прошел в выделенную ему комнату и тут же улегся спать – не стал он смотреть испанское телевидение, не стел слушать испанские мелодии и любоваться испанскими красавицами – так уж получилось, что напоминали они ему цыганок с Киевского вокзала Москвы.

Лубовский остался сидеть в комнате, просмотрел весь закат до конца, и даже когда наступила ночь, он все еще сидел в кресле. Свет не зажигал, и только по еле заметному светлому пятну

можно было догадаться, что в комнате кто-то есть.

Ему надо было принять решение отчаянное, рисковое, но крайне необходимое. Несколько раз в его жизни наступали такие вот моменты, когда ничего не оставалось делать, как поступить жестко и быстро. Он знал, он твердо знал, что Пафнутьева нельзя отпускать в Москву – тогда уж наверняка ему не вернуться никогда. Он никому не предлагал столько, сколько предложил сегодня Пафнутьеву. И запроси тот вдвое больше, Лубовский если бы и колебался, то только для виду. И деньги такие у него были, и отдать их ему было не жалко. Запроси Пафнутьев этот остров с домами, машинами, бассейнами и красавицами – отдал бы, не колеблясь.

Но знал старый плут Лубовский – не возьмет Пафнутьев ничего.

И в Москву его отпускать нельзя.

Если же Пафнутьев останется здесь, на испанской земле, где бы его ни похоронили, у Лубовского появляется много времени и много возможностей. Он может спокойно вернуться в Москву, встретиться с президентом, если тот пожелает его видеть, получить то самое назначение, ради которого он уже вложил не один миллион, и прикрыть дело уже политическим решением – по нецелесообразности дальнейшего расследования.

И весь тут сказ.

Лубовский тяжело поднялся из кресла, подошел к стеклянной стене, долго смотрел в темноту моря, на горизонт, по которому медленно передвигались огоньки судов. Потом снова вернулся в кресло и опять надолго замер. Да, пока подыщут нового следователя, если еще кто-то будет этим заниматься, пока тот изучит все десять томов дела, если он этим займется, пока…

И так далее.

А может быть, Пафнутьев все-таки дрогнет, позарится на хорошие деньги? – мелькнула мыслишка, но Лубовский тут же ее отверг. Понимал, не возьмет Пафнутьев денег, не сможет. Захочет, но не сможет. Так что пословица, когда говорят, что если что-то нельзя купить за деньги, то можно купить за большие деньги…

Не всегда справедлива, не всегда, ребята.

Не всегда.

***

Утром, ровно в семь утра, Пафнутьев, уже одетый и гладко выбритый, вошел в комнату со стеклянной стеной в сторону моря. Комната была залита светом восходящего солнца и выглядела нарядной, даже торжественной.

Лубовский сидел в кресле, закинув ногу на ногу. На Пафнутьева глянул настороженно и тут же снова обернулся к восходу.

– Боже, как красиво! – воскликнул Пафнутьев.

– Скажите что-нибудь еще, Павел Николаевич, – без улыбки ответил Лубовский.

– Видите ли, Юрий Яковлевич, несмотря на глубокое мое уважение… Я вынужден все-таки отклонить ваше предложение. Я не справлюсь с заданием, которое вы мне хотите поручить.

– Вы себя недооцениваете, Павел Николаевич. Но это не важно… Я бы мог окружить вас хорошими помощниками, если бы дело было в этом. Но дело ведь не в этом?

– Вы правы, не только в этом. К сожалению.

– Ну что ж… Вы сделали свой выбор. Вы его сделали сами. Ведь вы все обдумали?

– Насколько это было возможно.