Победитель. Апология

Киреев Руслан Тимофеевич

— У меня вопрос к подсудимому.

Дыхание перехватывает — ты знаешь, что это за вопрос, ты уже давно ждешь его. Вернее, не ты — это он караулит тебя. Однако обвинение и на этот раз интересуется другим: что заставило тебя ударить лежащего ничком человека в гимнастерке? Гнев? Азарт?.. Понятия не имеешь. Но если суд полагает, что и это имеет отношение к делу, то ты постараешься ответить. Видимо, по молодости лет ты не отдавал себе отчета в том, что человеку больно.

Сбоку от стола, за которым беспристрастно восседает в высоком кресле судья, пристроился

секретарь и все строчит, строчит… Каждое твое слово фиксирует он. Вот и сейчас записал: «Не отдавал отчета, что больно».

За все три года (три года и четыре месяца) ты никогда не являлся к ней в такую рань (а в тот день, когда улетали в Москву на «Спартака»? Нет. Вы встретились на автовокзале, возле стоянки такси) — никогда, и тем не менее она не удивилась, открыв тебе. Тебе даже показалось, что она ждала тебя. На ней были розовое вязаное платье и сиреневая кофточка, которую она не надела, а лишь накинула и теперь придерживала рукой. Ты внутренне подобрался, как бы…

— Как бы что?

— Как бы… Это ощущение трудно передать одним словом… Просто я понял, что все будет гораздо сложнее. — И прибавляешь с невеселой усмешкой: — Утро было прекрасным. Светило солнце.

Северный ветер заносил под козырек телефона-автомата брызги дождя. Ты снял мокрые очки и, держа их вместе с записной книжкой, близоруко набрал номер.

— Будьте добры, к вам позавчера поступила больная Вайковская Фаина Ильинична…

В лицо порывами швыряло дождь, но ты не отворачивался, только жмурился, но и жмурясь, видел, как мимо шествует под зонтом долговязая фигура. Очень медленно шествует…

— Кто спрашивает? — произнесли наконец на том конце провода.

— Это из роно, — деловито и быстро, коснувшись губами мокрой пластмассы, ответил ты.

И опять сделал паузу. Долговязая фигура остановилась, постояла, словно вслушиваясь вместе с тобой, и двинулась дальше.

— Больная умерла… Вчера в тринадцать сорок.

Не по фамилии — больная.

— Будьте добры… — Ты не сразу вспомнил выпестованный за ночь вопрос, но что могло быть естественней этой невольной заминки? — От чего… больная?.. — «Умерла» проглотил, не смог. — Какой диагноз? — всплыло наконец спасительное слово.

По телефону, оказывается, такие справки не дают… Вот номер лечащего врача… Ты внимательно слушал, но не записывал и не запоминал, потом поблагодарил и долго не мог попасть ушком трубки на рычажок: дождь слепил не защищенные очками глаза. На миг мелькнуло, как стоит она в розовом платье, придерживая у живота стекающую с узких плеч сиреневую кофточку.

Да, внутренне подобрался и встревожился — ты не собираешься отрицать этого, но ты ничем не выдал себя. Легки и элегантны были твои движения, ты даже сделал ей комплимент, что она отлично выглядит. Закрыв за собой дверь, щелкнул предохранителем английского замка.

— Зачем?

Даже тут усматривается криминал! Ты сделал это по привычке (три года и четыре месяца!). Хотя, если подумать, кто мог помешать вам? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте.

Боже мой, неужели ни одного?

Носок сандалии не спружинил, а как бы вошел в тело ничком лежащего на земле человека. Реакции — никакой, да и что такое удар двенадцатилетнего ребенка по сравнению с бешенством разъяренных мужиков? Вновь обретшая шапку запыхавшаяся тетка гладила и дула на нее, ласкала, а подоспевший инвалид с культей грозно стоял на страже избитого.

Опущенные веки встрепенулись, когда щелкнул замок, но она так и не подняла их. Ты подошел и поцеловал ее в горячую щеку.

— Ты действительно прекрасно выглядишь, — повторил ты, но твоя искренность немного запоздала, потому что она уже подурнела — на застывшем лице проступили пятна.

Очки запотели. Ты снял и долго протирал их отутюженным платком. Час назад ты принял ванну, надел чистое белье и новую рубашку из тончайшего полотна с голубыми слониками — подарок супруги. В чем ином, а уж в этом Натали знает толк.

Слыханное ли дело — тематический репортаж на целую журнальную полосу! Башилов держит слово. И хотя гонорар в столичном журнале, надо думать, не превысит суммы, которую ты имеешь в Витте за один летний день (а пляж придется оставить минимум на неделю), ты и не подумаешь отказаться. Натали, в открытом платье, пожимает плечами, сиянье которых не уступает прохладному блеску шелка. Командировка! В ее восприятии твое решение сделать репортаж — это каприз, прихоть заевшегося человека. Но в конце концов рано или поздно настанет час, когда ты к чертовой матери бросишь ширпотреб и навсегда укатишь в Москву — уж там-то наверняка отыщутся охотники на фешенебельную квартиру в Причерноморье. Впрочем, если говорить всерьез, у тебя нет оснований для столь решительного шага. Ведь периферия, убежден ты, понятие не столько географическое, сколько духовное. Твоя жизнь интеллектуально насыщена, а это как раз то, к чему ты всегда стремился. Правда, ты пришел к этому несколько своеобычным путем, но ведь важен результат…

— И что ты там будешь делать? — подняв бровь, любопытствует Натали. — В Москве хватает своих фотографов.

О женщины! Для них не существует разницы между пляжным болванчиком и вдохновенным мастером.

Взяв пирожок с капустой (хотя, конечно, не те уже пирожки, глаза подводят), подбрасываешь еще штришок, и уже не поэт Гирькин, а некий полусвятой получается у тебя.

— Ну-ну! — завороженно подстегивает тетя Шура.

— А что — ну! — с грубоватостью близкого человека отвечаешь ты. — Пошли — познакомлю. Он дома как раз.

Но тотчас замыкается тети Шурино лицо.

— Нет, Иннокентий, — говорит она строго. — Прости меня, но туда я не пойду.

Ты не спрашиваешь — почему, молча и старательно пережевываешь пирог.

На то и суд, чтобы никаких недоговоренностей.

Башилов! Неторопливый и элегантный, на крупном и умном, рябоватом лице — очки в золотой оправе. Лаконичен. Да, звонил, да, предлагал… На полосу. А мог бы на две, на три, на восемь… На весь журнал. Меня это ни к чему не обязывало — все равно бы он отказался.