Победитель. Апология
Шрифт:
«Спокойнее, Мальгинов, — приказал ты себе. — Спокойнее». И еще раз прошелся от соломенного бычка на этажерке к синему пластмассовому будильнику у тахты. Спокойнее!
— Ты не возражаешь, если я закурю?
А прежде курил, не спрашивая. Недоброе предзнаменование почудилось тебе в вопросе, порожденном не столько галантностью, сколько стремлением скорей обрести форму. Она не ответила — вероятно, не дошло, о чем ты, потому что вся она, неподвижная, с опущенными глазами, была настроена на одну волну: не уступить тебе, выстоять — не ответила, а ты уже со сдерживаемой поспешностью (чтоб не ответила, не успела) доставал
— Прощальный салют, — произнес, констатируя, Косой Хлюпа, и голуби рухнули. Угреватое лицо торжествовало, но весьма сдержанно. Единственный из всей шайки, он не свистел и не махал платком — наблюдал.
Сизый, подпрыгивая и пытаясь взлететь (какие же огромные крылья!), опрокидываясь вдруг клювом вниз, волочил на вытянутой лапе (какая длинная лапа!) своего мертвого товарища. Стоя поодаль у куста желтой акации, еще не доотцветшей в отличие от белой, ты физически ощущал, как тяжела, оказывается, эта птица, с виду почти невесомая. Только это и ощущал ты — только это, а вовсе не удовольствие.
Прокурор вежливо прерывает тебя. Вы, напоминает он, только что признались или почти признались, что с удовольствием выпускали изо рта горячий дым.
Ты кривишь в улыбке рот. Ты не считаешь должным отвечать на подобные вопросы. Если тебя подозревают в садизме, в извращенной жестокости, то к чему тогда весь этот балаган? Лечить тебя надо, а не судить. Лечить. Ибо психические аномалии — компетенция врачей, а не судей. Человек же, который испытывает наслаждение при виде чужих страданий, — аномален. Не аморален, а аномален, господа, — что куда менее опасно для окружающих.
Из-за колонны выглядывает человечек в красно-синем комбинезоне. Он делает тебе знаки — что-то сказать хочет, но ты демонстративно не смотришь в его сторону.
— Пожалуй, вы правы, — соглашается обвинение. — Садизма не было тут. Вам попросту не пришло в голову, что в ее положении дым особенно непереносим.
Едва женщина увидела в руках очень уж вежливого, очень уж предупредительного почтальона официальный конверт, как ее крупное тело обмякло и стало оседать. К ней бросилась тетя Шура, но что могла она сделать, такая маленькая!
— Держите себя в руках! Вы слышите — держите себя в руках!
Подлетев, ты схватил вялую руку, стал тянуть. Поздно. Женщина уже сидела на полу, а ее толстые ноги в грубых чулках развалились в разные стороны. Розовели широкие резинки — точно такие, как у тебя.
— Мама! — взвизгнул детский голос. Глаза, рот, голубое платьице… — Мама умерла!
Последним усилием подтянула женщина отвалившуюся челюсть. Улыбнулась, покачала из стороны в сторону рыжеволосой головой: не умерла, живая…
— У него рука была как льдышка, когда мы вышли оттуда. Всегда горячая, а тут как льдышка. — Обвинению нечего возразить на это. — Там мальчонка еще был. С грузовиком. Стоял и смотрел. Лет трех. И ножки косолапые…
— А ты подумала, каково будет ребенку без отца? — и, сделав последнюю затяжку,
— Подумала.
Дым не мешал ей, ничто не мешало — так была она сосредоточенна и готова. К чему? Ко всему, что ни скажешь ты, к любому твоему слову.
— И к какому выводу ты пришла?
Сиреневая кофточка свисала с ее узких плеч, но эта внешняя беспомощность не обманывала тебя. Дверь, видел ты, задраена наглухо, а того золотого ключика, который один только и был способен открыть ее, ты лишь коснулся случайной рукой и прошел мимо, не заметив.
— Я буду рожать. — На миг она вскинула глаза. — Я виновата, что сказала тебе… Что ты узнал. Прости меня… Я не хотела. Но я буду рожать.
Ты встал.
— Послушай, Фаина, это же не разговор. Мы с тобой образованные люди. Во всяком случае, имеем претензию именоваться образованными людьми, и мы не можем оперировать такими доводами. Буду — не буду… Хочу — не хочу… — Ты медленно прошелся по комнате. — Я понимаю, тебе хочется ребенка. Но ты в данном случае — одна сторона. Другая заинтересованная сторона — это я. В силу разного рода обстоятельств я не могу быть отцом этого ребенка.
— Я ничего не прошу… Я уеду, ты даже не будешь…
— Милая Фаина! — Ты остановился посреди комнаты. — Давай рассуждать здраво. И честно. Да, честно! Существует ведь еще и третья сторона, о которой ты как-то забываешь. Это сам ребенок. Мне кажется, из нас троих — это самое заинтересованное лицо. Ты подумала об этом?
Она хотела ответить, но ты мягко перебил ее.
— Не подумала. Или подумала недостаточно. Я ведь знаю тебя. Ты добра и честна, и, если б ты как следует взвесила все, ты бы не решилась на этот шаг. В тебе нет эгоизма, а то, что ты собираешься сделать, — чудовищно эгоистично по своей сути. Не согласна?
Ты подошел к окну и открыл форточку.
— Извини, я накурил. — Сейчас ты не боялся, что она найдет какой-либо контрдовод — их попросту не существовало. — Пожалуйста, прости меня, что я говорю тебе все это, но я вынужден. Ты думала только о себе. Как тебе будет трудно одной растить его, что скажут люди и так далее. Все это очень нелегко, я понимаю, но ты решила, что у тебя хватит сил, и чаша весов перевесила. Однако на этой чаше… Вернее, не на этой, а на противоположной не было самого главного — ребенка. Ради него ты пожертвуешь всем, я не сомневаюсь в этом, но он все равно будет чувствовать себя ущемленным. Всегда… Тебе придется врать, что его отец уехал куда-то, или умер, или еще что-нибудь, но ему-то не станет от этого легче! — Ты сглотнул слюну: тебе и впрямь было жаль этого несуществующего ребенка. — Сколько веков человечество искупает первородный грех, но Адам и Ева тут ни при чем, мы сами творим этот грех, а расплачиваются дети. На мой взгляд, это одна из самых страшных несправедливостей, которые — не знаю уж кем — запрограммированы в мире. Я согласен, пусть нас изгонят из эдемского сада, коли мы не достойны его, но дети-то здесь при чем?
Неподвижные ноги в высоких протезных ботинках тонки и длинны, как плети. Равнодушные, не по летам взрослые глаза провожают — без надежды и даже зависти — лихо катящих на велосипедах и педальных машинах сверстников… Наверное, нет другого города в стране, где было бы так много малолетних калек. Ты вырос тут, и вроде бы пора привыкнуть, но каждый раз при виде коляски с парализованным ребенком у тебя сжимается сердце, и таким виноватым чувствуешь ты себя. Это ты, абориген, а каково тем, кто приезжает в Витту впервые?