Победитель. Апология

Киреев Руслан Тимофеевич

— А как быть тем, — пытаешь ты старого адвоката, — в ком нет инстинкта? Выродился… Или милосердие только для добрых?

— Небо едино.

Ты отрицательно качаешь головой.

— Ты врешь.

Она по-птичьи смотрит на тебя единственным живым глазом и силится улыбнуться — наверное, ты шутишь, Иннокентий? Нет, ты не шутишь, какие могут быть шутки!

— Ты всегда мне врала. Я морочил тебе голову, я плел, что сбежал из того города ради профессионального совершенствования, а ты делала вид, что веришь мне. Я распинался перед тобой, что нет никакой разницы, где работаешь — на пляже ли, в школе, цитировал стоиков, которые учили презирать мнение толпы, главное, говорил, — внутренняя жизнь, и ты опять молчала, хотя прекрасно видела, какая все это демагогия. Пляж-то был Золотым! Ты все понимала, ты умная, но ты боялась остаться одна и потому

врала. В тебе тоже мальгиновщина, даже в тебе!

— Боже, как ты жесток!

— А Мальгиновы все жестоки.

— Как ты жесток! — не слыша тебя, с закрытыми глазами повторяет старая женщина. — За что тебя так? — И, поднявшись, медленно бредет к выходу — крохотная старушка в стоптанных тапочках.

Где шут? Ведь все это фарс, балаган, спектакль, разыгранный тобой в пустоте бессезонья. Людей мучают не самые вещи, а представления, которые они себе о них создали, — премудрый Монтень недаром начертал эти слова на потолке своей библиотеки. Фарс, да, и ты не намерен менять комедийные башмаки на котурны. Фарс! Вот только Фаина почему-то мертва — нету нигде Фаины.

— Мне очень плохо, — проговорила она.

— Еще бы! — живо отозвался ты. — Это ведь не корень женьшеня…

Искренним был твой оптимизм. Она неважно себя чувствует — стало быть, лекарство действует.

— Не поставить ли чайку? — предложил ты. Ты не имел права уходить.

— Сейчас… — И сделала усилие, чтобы подняться, но ты успокоил ее.

— Сиди-сиди. Я сам.

Ты пробыл у нее долго. Предупредителен и ласков был, как никогда; читал по-французски Рембо и Бодлера — все пытался развлечь ее.

Ее нету нигде. Даже очень далеко отсюда, где-нибудь на другом конце земного шара, — ее нету.

Как идет ей, оказывается, салатный цвет! И этот вырез сзади, обнажающий родинку, и туфли на высоких каблуках, и высокая прическа… Сияют люстры. Гибко откинувшись, смотрит места, потом полуоборачивает лицо и улыбается тебе — глазами, морщинкой у рта, живыми губами.

— Наши.

Лишь претерпевший до конца обретет свет.

Первыми зеленеют газоны, но это лишь преддверие весны, приход же ее знаменуют листья на деревьях. Маленькие и клейкие, блестящие, еще не совсем преодолевшие утробную форму. У них свежий и в то же время неуловимый запах: сорвешь, поднесешь к носу, но лишь мгновение обоняешь живой и быстрый дух. Море будто облито солнечной жидкостью — блики переливаются и сверкают, но и этот блеск тоже мгновенен. То здесь, то там… Секунду, не дольше, видишь вдруг, как подымается пар от вскопанных в палисадниках узких грядок. В отличие от других времен года весна дробна, разбита на крохотные кусочки, каждый из которых сам по себе — тоже маленькая весна: нераспрямившийся лист, юркий солнечный зигзаг в море, выкинутое сушиться зимнее пальто, такое неуклюжее и громоздкое, пучок умытой молодой редиски на рыночном прилавке, могучая камбала в треугольных шипах, глядя на которую как поверишь, что под этой колючей броней таится нежнейшее мясо? Подцепишь мельхиоровой вилкой румяную, но сочную и горячую кожицу, и его белизна ослепит вдруг…

Прочь, прочь! Сейчас февраль — самый лютый месяц, и так далеко еще до мая. Ее нету нигде — вот главное… Поворачиваешься и, сутулясь, медленно идешь. Паркет прогибается под твоими ногами — и под твоими тоже, удивляешься ты, — но какой же это паркет? Это слежавшийся сырой песок, на котором отпечатываются твои рубчатые следы.

По пустынному берегу под лучами огромного солнца бредет плешивый мужчина в плаще и модных очках. По левую сторону от него — розовое, в белых барашках, море, по правую — погруженный в февральскую дремоту, сложенный из камня-ракушечника тихий и старый город. Десяткам тысяч людей знаком он летом, когда вязнут в асфальте каблуки, вяло обвисают листья сирени, а раскаленный воздух не насыщает легкие, а лишь растравляет желание дышать. Бойко торгуют лотки и лоточки, усталые мамаши тянут за руки усталых малышей, расслабленно бредут солидные мужья в шортах… Юг! Море!

Я не люблю Витту летом. Она утомляет и подавляет меня своим нескончаемым карнавалом — ни выходных, ни будней, все едино. Куда милее мне этот город весною, но не ранней, а уже на исходе, зрелой, когда буйствует белая акация, улицы принаряжены и подчищены, но еще сравнительно пусты, и пляж — прославленный

на всю страну Золотой пляж — гол и просторен. Вода холодна — лишь смельчаки да чересчур жадные до южного моря люди отваживаются окунуться. Зато как чисто и прозрачно море — далеко виден каждый камушек, дно же у самого берега покрыто миниатюрными, правильной формы барашками — работа прибоя.

Но если говорить о лучшем времени года, то это, конечно, октябрь. Однако не бархатный сезон, столь милый сердцу Иннокентия Мальгинова, а чуть позже, двадцатые числа. Словом, то самое время, когда умерла моя Фаина. Она тоже любила эти тихие дни, когда природа еще жива и блаженствует, но уже в последнем томлении — неделя-другая, и ни листочка не останется на обнажившихся ветках. Тишина, нежарко светит солнце, безветренно — это обычно, а в тот год, когда она умерла, случилась ранняя осень. Вы помните, как обдавало ветром и холодным дождем Иннокентия Мальгинова, звонившего по телефону-автомату в больницу?.. Но это исключение, обычно же погода стоит чудесная. Море неподвижно и гладко, высокое небо отражается в нем, улицы чисты, разве что последние каштаны, шлепаясь, засоряют их игольчатой кожурой и лакированными тугими ядрышками.

Такова осень. Зимы же, в строгом смысле слова, здесь нет. Ветры, мокрый снег, который тут же тает, а чаще всего — дождь. Вот и сегодня багровый закат сулит ветер и ненастье — примета, некогда услышанная мужчиной в плаще от своей восьмидесятилетней тетки. Он вспомнил об этом и усмехнулся, не размыкая губ.

ОТКРЫТИЯ И СОМНЕНИЯ РУСЛАНА КИРЕЕВА

Если экономист Станислав Рябов вздумает поехать в курортную Витту, он наверняка встретится на Золотом пляже с фотографом Иннокентием Мальгиновым. А если Рябов все-таки двинет в Жаброво к своей возлюбленной (или если двинет к какой-нибудь новой своей пассии Кеша Мальгинов), то на автобусных перепутьях они, пожалуй, столкнутся с дядей Пашей Сомовым, который удрал из тубдиспансера в город и хочет навести порядок на родной автобазе (см. повесть Р. Киреева «Посещение»). А если Рябову и Мальгинову придет в голову выпить, то пойдут они, конечно, к Аристарху Ивановичу в забегаловку, описанную в повести «Приговор». А если местный техникум пригласит Кешу оформить фотостенд или Станислава — проконсультировать курс экономики, то там они непременно наткнутся на героев романа «Мои люди», а также на героев романа «Продолжение», которые в свое время работали не в техникуме, а в автобусном парке…

Оба романа Руслана Киреева, вошедшие в эту книгу, существуют в контексте всей серии его повестей и романов, уже составивших за последнее десятилетие своеобразную художественную «микровселенную» — воображенный, но реальный Светополь. Областной южный город. Йокнапатофа, так сказать, только в наших палестинах. Модель. Арена, на которой действуют герои, созданные нашей живой современностью. Руслан Киреев изучает этих героев с дотошностью эксперта, но и с душевным откликом, в котором угадывается любовь к вековым традициям русской прозы.

Легко заметить, что Р. Киреева мало интересуют люди экзотических или, так сказать, «ударных» профессий (хотя и мелькнули у него как-то в одном рассказе моряки в тропиках, а преподавательница светопольского техникума съездила разок в дальневосточную тайгу, впрочем, тотчас вернулась). Образно говоря, Киреева интересует в работе человека не контакт с машиной или землей — с тем или иным жестким средством производства, — а контакт с другим человеком. Описывая автопарк, он ставит в центр внимания не водителя, а диспетчера. Или кондуктора. Или директора. Его герои — «люди-человеки», представляющие общественную «середину», хотя в этой «середине» много перепадающих уровней. Парикмахер, культработник санатория, участковый врач, адвокат из юрконсультации, ресторанная певичка, учительница, курьерша, фотограф — вот излюбленные герои Киреева. Они разные до пестроты, но, встречаясь, обнаруживают некоторую общность, слегка удивительную для них самих. А встречаются они у Киреева обязательно. В очереди к парикмахеру юрист сталкивается с контролером сберкассы. Администратор гостиницы оказывается в родстве с журналистом. Жена дяди Паши Сомова принимает в химчистке засаленные штаны, а свояченица его английский язык преподает, и надо общаться. Сходятся края, пересекаются уровни. Кеша-то Мальгинов недаром заделался пляжным фотографом, имея в кармане диплом иняза и читая французов в подлиннике… но о Кеше потом, а пока — об этой вот конкретной зоркости его автора. Это, я думаю, черта нового литературного поколения. Ждали: вот придут молодые писатели. Новые, непохожие на прежних…