Побежденные
Шрифт:
13 апреля. Боже мой, неужели?!
14 апреля. Если бы оставалась хоть капля сомнения, но сомнения нет. Я вспоминаю еще одну фразу, которая подтверждает открытие, сделанное мной. Случайно за столом заговорили о том, как мало теперь не только благородных, но просто благообразных лиц. Ну хотя бы таких, какие бывали раньше у наших крестьян, лиц, исполненных патриархального благородства, с высокими лбами, с правильными чертами, с окладистой бородой - иконописных лиц. Теперь такие лица остались только у стариков, а лица молодежи тронуты вырождением. Отсюда перешли на женские лица, и он сказал: "Красивые женщины, может быть, и есть, но изящных нет. Не знаю, как другим, а мне слишком яркая красота часто кажется вульгарной. Мне в женском образе нравится одухотворенность,
15 апреля. Пока я вспоминала и грезила, эта девчонка сумела покорить быстро и ловко прибрать к рукам. Так вот она какая! Отнять у меня, у неимущей, мое единственное сокровище!
17 апреля. Так, значит, не мне суждено утолить его скорбь, сберечь его для спасения Руси, вырастить в нем эту мысль, вернуть ему силы? "Те, кто достойны, Боже, да узрят царствие твое!" Или мое самомнение безгранично, но я полагала, что миссию эту заслужила, выстрадала - я, с моей великой скорбью за родную землю, я, которая как икона Скорбящей, впитывала в себя все горести, разлитые вокруг, я, а не она, не эта девочка с ее улыбками и легкостью бабочки; она еще ничего не пережила, ничего не понимает. Наше идейное родство, все пережитое нами раньше - все оказалось для него пустяками по сравнению с ее физической прелестью! Это какое-то чудовищное искажение божественной мысли, это неслыханная ошибка... Это... Я не могу поверить! Если так будет, я, кажется, превращусь в дерево или в камень. Я не знаю, как я теперь буду жить.
Глава двадцать третья
– Говорите же, Ася, что вы хотели сказать мне?
Длинные ресницы опустились под взглядом Елочки:
– Мне это очень трудно! Прежде чем прибежать к вам, я всю ночь плакала.
Брови Елочки сдвинулись:
– Прошу вас говорить, и говорить прямо - это единственная форма разговора, которую я признаю. Случилось что-нибудь?
– Нет, ничего, а только...
– Ресницы поднялись и снова опустились.
– Ася, уверяю вас, мне можно сказать все!
Опять поднялись ресницы:
– Видите ли, я ненавижу хищничество... там, где оно появляется, уже нет места ничему прекрасному... Каждый хватает себе, отталкивает другого... Это безобразие!
– Согласна с вами. Но хищничество это лежит в человеке очень глубоко, и формы его очень разнообразны...
– И все одинаково отвратительны, - перебила Ася.
– Хватать... Отбивать... Я не хочу, чтобы так было в моей жизни.
– Она остановилась, точно ей сдавило горло.
– Что ж дальше?
– тихо спросила Eлочка, уже предугадывая, что последует.
– Дальше?
Ася как будто задохнулась.
– Олег Андреевич говорит мне чудесные слова, и я... Мне кажется, что он... мы... Скажите, Олег Андреевич не тот ли офицер, который?.. Скажите правду! Если тот - я ему откажу, я отвечу - нет, никогда! Вы спасли ему жизнь, вы узнали его раньше, чем я. Он дорог вам. Я ни за что не хочу отнять у вас... кого-нибудь.
Наступила тишина. Только тикал будильник. Елочка смотрела мимо Аси в окно. Прошли минуты три, потом четыре...
– Глупый ребенок!
– прозвучал вслед за этим ее голос.
– Откуда могла вам прийти в голову такая фантазия? Ведь я уже говорила вам раз, что тот, которого я любила, погиб от удара дубины или приклада.
– Да, говорили, но видите ли... Олег Андреевич лежал тоже в вашей палате, и его тоже считали погибшим... Могли и вы думать, что он погиб, а он нашелся... В тех строках вашего дневника, которые я прочла еще двадцать девятого марта, мне уже показалось, что вы о своем любимом говорите уже как о живом - не так, как говорили мне в первый раз. А
И опять наступила тишина.
– Не он. Тот, кого я любила, не воскрес. Я ведь неудачница - для меня не случится чуда. Ну а если б даже это был он, - и оттенок горькой иронии зазвенел в голосе Елочки, - что бы вы могли изменить в ходе вещей? Вы не сумели бы заставить его полюбить меня вместо вас, а только сделали бы его несчастливым. Это по меньшей мере было бы глупо, Ася. Я отвыкла от мысли о замужестве, мужчины мне противны. Мне жертв не нужно, можете спокойно наслаждаться жизнью.
Ася подняла ресницы, на концах которых дрожали слезинки:
– Вы так суровы со мной... Почему? Не думайте, что я болтаю зря, я в самом деле уйду, если...
В третий раз наступила пауза.
– Так как это не он, то и уходить бессмысленно. Не бередите моих ран. Вам показалось странно, что он из той же палаты? Еще странней было бы, если бы единственный спасшийся оказался как раз "мой".
– Да, в самом деле! Не знаю сама, почему я вдруг вообразила... Извините, Елизавета Георгиевна, что я вас взволновала. Вы так добры со мной и с бабушкой.
– Он уже сделал вам предложение?
– Нет, - ответила Ася шепотом.
– Говорил, что любит вас?
– Да... вчера мы ездили в Царское Село... Я была счастлива... Так счастлива!
– Не будьте легкомысленны, Ася. Если вы согласитесь выйти за Олега Андреевича, вы обязаны думать не о себе, а о нем. Нет никаких данных, чтобы он доставил вам благополучие и процветание. Не смотрите на жизнь сквозь розовые очки. Его вымышленная фамилия, его анкета, его здоровье... Осложнений может быть множество. Взвесьте, чтобы не упрекать потом недостойно, по-бабьи. Этот человек очень горд и издерган.
Девушка приложила палец к губам, как будто говоря: "Не надо слов". Она бросилась на шею Елочке и убежала... От нее пахло свежестью, как от сирени или молодой березки.
"Так вот что, вот что! Вся его мужская страсть - ей! А мне... мне дружба в тяжелые минуты, и только! Он теперь не вспоминает, как искал мою руку, - зачем вспоминать?" Ей представились на минуту кровавые тампоны, которые вынимали из его ран, и от которых у нее зазеленело в глазах... "Тогда были боль, жар, бред, отчаяние. Тогда была нужна я. А для счастья, для поцелуев - другая, хорошенькая. Мужчины все чувственны. Она молода, мила, женственна, мечтает о младенце... О, это она получит! Она получит все, но хватит ли у нее самоотверженнос-ти, нежности, внимания? Где ей в восемнадцать лет понять всю глубину его издерганности и усталости? Как бы она не оторвала его от мыслей о Родине! Запутает его в семейной паутине. Со мной было бы иначе, совсем иначе!" Она встала и подошла к зеркалу. Посмотрела внимательно на себя. Она должна была бы быть другая, совсем другая! Это ошибка, недоразумение! В жизни нет справедливости - стой теперь и смотри, как счастье проходит близко, совсем близко, но мимо... Мимо! С тоски хоть на стенку бросайся, а до старости еще так далеко. Сколько еще будет летних вечеров и лунных ночей, которые своей непрошенной, ненужной прелестью будут кричать в уши: "И ты могла бы быть счастлива!"
В дверь постучала Анастасия Алексеевна.
– Елизавета Георгиевна, извините, голубушка, что я к вам опять суюсь без приглашения. Я к вам по делу.
– А что такое?
– Елочка продолжала стоять в дверях и не приглашала гостью войти. Как противна ее навязчивость! Какое у нее может быть дело? Клопов давить и носки штопать? Тоска, о, какая тоска! Она разлита во всем: в чистоте и аккуратности этой слишком знакомой комнаты, которая выскоблена, как кухня голландской хозяйки; в одинокой чашке крепкого чаю, допить который помешало появление Аси; в томике Блока, который выгрыз ей душу мечтами; в сестринском белом халате, который напоминает госпиталь; а больше всего в портрете матери, которая передала ей свои интеллигентные, но некрасивые черты, однако сама все-таки была счастлива. Впрочем, виноват не портрет - всего больше источает тоску флакон на туалете с остатками духов "Пармская фиалка".