Побежденный. Рассказы

Устинов Питер

Немецкое воинство с жалким видом поднималось по склону через оливковые рощи. Кто-то помогал идти раненому, кто-то сидел в унылой позе на километровом столбике, из высоко поддернутой штанины вяло свисала босая ступня. Никто не обращал внимания на присутствие генерала. Грутце оглядел поднимавшихся, выискивая офицера. Бремиг вышел на дорогу, когда генерал начал вылезать из башни.

— Капитан! Бремига слегка трясло.

— Капитан, вы командир?

— Не знаю, герр генерал.

— Не знаете?

В обычных условиях Грутце принялся бы разносить подчиненного

за столь несолдатский ответ, однако теперь он был обескураживающе спокоен. Это слегка действовало на нервы. Бремиг нарушил молчание.

— Мы понесли потери. Убитыми. Проклятые итальянцы. Грутце слегка кивнул, но взгляд его был обращен в оливковую рощу.

— Винтершильд!

Ганс услышал свою фамилию, но не отозвался.

— Винтершильд!

Это был голос Грутце. Ганс не отозвался снова, но поскольку в голове у него не было мыслей, их заменило воспитание. Он заковылял вверх по склону, с трудом перелезая через груды серых камней. Когда достиг наконец дороги, Грутце отечески улыбнулся ему и откозырял в ответ с четкостью, предназначавшейся только для начальства. Это было невероятно, успокаивающе. Генерал даже вынул небольшую серебряную фляжку и стаканчики, входившие один в другой, словно наперстки.

— Прошу вас, я хочу выпить коньяку со своими офицерами.

Время уходило. Ганс еле сдерживался.

— Вы хотите, чтобы я преследовал партизан? — запинаясь, спросил он.

— Не к спеху, — ответил Грутце.

Это походило на язвительную насмешку, особенно при отряде броневиков с молчащими пушками.

— Если нужно, я отправлюсь один — только прикажите! — неожиданно выкрикнул Ганс.

— Куда? — спросил Грутце.

— В погоню за партизанами.

Неужели это нужно объяснять? Или генерал лишился разума? В армии безопаснее не замечать тонкостей, принимать все за чистую монету и объяснять самоочевидное.

— Наполните стаканчики. Нужно прикончить фляжку. Прозит!

Когда генерал заботится о добром здравии подчиненных, спорить не положено.

— Прозит, герр генерал, — ответил Ганс.

— Прозит, — произнес Бремиг. Солдаты хмурились.

— Коньяк хороший, вы не находите? — спросил Грутце. — Я нахожу немецкий коньяк во всех отношениях равным французскому, а то и получше.

— Я не знаток, — ответил Ганс.

— Во всяком случае и тот и другой лучше итальянской граппы, — заметил Бремиг. Грутце весело рассмеялся и в последний раз наполнил стаканчики, тщательно разлив поровну последние капли.

— За нашу победу! — предложил Ганс, стремясь повернуть разговор в более традиционное русло.

— За нашу победу?

— За нашу победу!

Грутце завинтил фляжку, сложил стаканчики и старательно упрятал все в кожаный футляр.

— Разрешите сказать, герр генерал? — спросил Ганс.

— Конечно.

— Еще есть время настичь партизан. Они потрепали нас таким образом, который… который взывает к отмщению.

— Кто наши враги? — спросил Грутце. — Партизаны или итальянцы?

— Не понимаю, герр генерал.

Грутце заговорил медленно, педантично:

—

Оккупируя Европу, мы выказывали столько же милосердия к носившим мундир солдатам, сколько беспощадности к тем, кто оказывал нам сопротивление в гражданской одежде. Сила партизан заключается в том, что они, сделав свое подлое дело, бесследно растворяются среди населения; слабость их в том, что своим безрассудством они подвергают все население опасности. Раз они укрываются под гражданской одеждой, можно ли винить нас за то, что в каждом гражданском мы невольно видим партизана? Я спрашиваю, кто наш враг, партизаны или итальянцы? Ответ не имеет значения. С нашей точки зрения отныне итальянцы и партизаны одно и то же.

— Тем более оснований преследовать их, — сказал раскрасневшийся от коньяка Ганс.

— Вы все смотрите в долину, ища своего врага. Он никуда не денется. Он здесь. Спешить незачем.

— Где?

— Здесь.

Грутце указал на деревню. И взял у одного из своих людей автомат.

— Посмотрим, кто лучше стреляет, — сказал он и выпустил очередь, промахнувшись по стоявшему на балконе глиняному кувшину. — Я метил в горлышко. Ваша очередь.

Гансу дали пистолет. Он выстрелил, но мимо. От выстрела Бремига кувшин разлетелся в осколки.

— Низковато! — воскликнул Грутце. — Но из нас троих вы оказались лучшим стрелком.

На улицу выбежала белая кошка. Грутце засмеялся и принялся стрелять в нее, она заметалась в разные стороны. Солдаты тоже подняли смех, прыжки кошки были забавными. Она заползла в какую-то решетку.

— Оказалась слишком уж проворной, — сказал Грутце, благодушно приняв свое поражение.

У окна появилась женщина и тут же скрылась. Снова раздался смех.

— Вместе! — крикнул Грутце.

От трех выстрелов стекла окна разлетелись. Смех поднялся снова.

— Это отучит тебя любопытничать, мамаша! — крикнул один из солдат.

Генерал одобрительно улыбнулся. Характер народного юмора служит мерилом боевого духа. Ни у кого не было сомнения в том, что им предстояло. То было просто-напросто заигрывание. Уничтожение, как и любовь, нуждается в тщательной психологической подготовке. Рюмочка-другая в интимной атмосфере. Затем шлепок, щекочущее прикосновение, ласковое поглаживание. Потом нарастающий ритм самого действия.

После краткого молчания, торжественного, как после первого бесконечного пробного поцелуя, молчания, в котором все, кроме глаз, неподвижно, Грутце подал команду:

— Строевым шагом, марш!

Трое офицеров неторопливо замаршировали в ногу, за ними, словно на какой-то сумасбродной охоте, последовали солдаты с перезаряженным оружием. Грутце отсчитывал темп шагов, они стреляли, и но ходу стрельбы шаг невольно ускорялся. Генерал уже не мог отсчитывать темп, действие обрело собственный ритм, каждый действовал сам, в меру своего исступления, и был связан с остальными лишь ощущением соучастия в этом разнузданном ритуале. Быстрее, быстрее, к завершению. Пули расточительно брызгали из раскаленных стволов каждого стального фаллоса.