Побежденный. Рассказы
Шрифт:
— Стало быть, ты солдат, как и я, bimbo [41] .
— Да, — подтвердил ребенок.
— Хм. Тогда скажи мне, как солдат солдату, как выглядели те трое врагов в деревне?
Мальчик все вспомнил, испугался и готов был расплакаться.
— Солдатам плакать запрещено, — сурово заметил Валь ди Сарат.
— Не помню, — сказал мальчик.
— Забывать солдатам запрещено.
— Один был маленьким, толстым.
— Браво, за это сообщение ты получишь медаль. — Валь ди Сарат, как обычно, улыбался. — А другие как выглядели?
41
Малыш (ит.).
—
— Браво, еще медаль. А третий?
— Он-то и стрелял больше всех.
— Угу, и как он выглядел?
— Мне он не понравился.
— Почему?
— Мигал все время.
И тут впервые с лица Валь ди Сарата исчезли все следы веселости.
6
История Сан-Рокко аль Монте вскоре обрела известность как образец способности итальянцев к мученичеству в сознании высокой цели. Лишь когда повод для смерти слегка отдает сомнительностью, когда расставание с жизнью кажется хотя бы в малейшей степени ненужным, итальянцы предпочитают сдачу в плен и бурную радость по поводу того, что остались живы. Говорить, что они отчаянно цепляются за жизнь, будет несправедливостью к их прирожденной смелости; справедливее сказать, что жизнь отчаянно, любовно цепляется за них.
Гибель семисотлетней деревни Старый Плюмаж рассматривал как неизбежное зло войны и не выражал изощренных сожалений, присущих историкам искусств.
— Это могло произойти раньше; могло произойти позже, — сказал он. — Однако судьбе было угодно, чтобы это произошло в наше время, и чтобы у нас была достойная жертва для сожжения на алтаре свободы.
— Вы сражались вчера за свободу, как Старый Плюмаж, — спросил Валь ди Сарат графа, — или потому, что находите радость в битве, как я?
— Я сражался, — ответил граф, — за свои земли, как Эрменеджильо дельи Окки Бруни четыре века назад, и подобно ему на время утратил их. Ничего, я не падаю духом. У меня есть еще земли на севере. И позволю себе сказать, мой друг, что, хотя большинство наших павших отдало жизнь за Италию, за свои жалкие дома, мой слуга отдал жизнь за меня, а мой дворецкий, получив рану, попросил у меня дозволения временно удалиться с поля битвы. Вот это истинное благородство.
— Это гнуснейшее раболепие, — неожиданно выпалил Филиграни.
— Ragazzi, после поражения немцев у нас надолго воцарится мир, — заявил Старый Плюмаж. — Давайте отложим наши личные войны до того времени, иначе получится сражение сразу на несколько фронтов, а это безумие и с военной, и с моральной точки зрения.
На другой день немцы, собрав все имевшиеся в распоряжении силы, устроили карательную экспедицию, которая не обнаружила ничего, кроме остатков лагеря. Когда она вернулась на базу, даль уже содрогалась от грома артиллерии. Тем временем в тесном вестибюле маленькой горной церкви, километрах в двадцати пяти к западу, Валь ди Сарат дружески беседовал с принцем.
— Если не ответите на мои вопросы удовлетворительно, мне ничего не останется, как вывести вас и расстрелять.
Принц так часто думал о неизбежности расстрела, что чуть ли не с облегчением услышал эту произнесенную спокойно, бесстрастно жуткую угрозу. Появилась почва для дискуссии.
— Вы бы не расстреляли меня в церкви, — услышал он собственный голос.
— Нет, я бы вас вывел, — ответил Валь ди Сарат, — хотя в подобных делах всякое представление о моральных критериях уничтожено. Вчера ваши солдаты сожгли церковь в Сан-Рокко, так что нелепо полагать, будто ваша смерть в церкви явилась бы таким уж святотатством. К тому же, — он указал на каменные плиты в нефе, — вы оказались бы в хорошей компании. Там уже лежат четверо или пятеро покойников.
Принц счел эту шутку безвкусной и сказал об этом. Валь ди Сарат высказал
— Каким, например? — спросил принц.
— Например, пристойно расстреляв вас за стенами церкви, — ответил Валь ди Сарат.
— Чего вы хотите от меня? — спросил принц, похолодевший от этого легкомыслия.
— Название вашей части.
— Сто восьмой пехотный полк, военный округ Дармштадт.
Валь ди Сарат записал.
— Теперь сведения об этом Винтершильде.
— Откуда вы знаете его фамилию?
Валь ди Сарат рассказал об их турнире, в меру приукрасив подробности.
— Нет нужды говорить вам, что он фанатичный нацист, — сказал принц.
— Или фанатичный немец?
— Вам не оскорбить меня этими словами. Я австриец и непримиримый противник прусского духа. Винтершильду около двадцати четырех лет, родом он, по-моему, из Лангензальцы, городка в Тюрингии, очень неприятный тип — я почти ничего не знаю о нем. Помнится, он как-то сказал, что, когда принял боевое крещение, был вынужден изнасиловать женщину в какой-то деревне.
— Вынужден? — засмеялся Валь ди Сарат. — Чем? Esprit de corps? [42]
На лице принца появилось уязвленное выражение.
— Прошу прощенья за очередную безвкусицу, — сказал Валь ди Сарат, стараясь выглядеть серьезным. — Продолжайте.
— Он поведал мне о том случае, — снова заговорил принц, — и сказал, что, как ни отвратительно было ему собственное поведение, впоследствии оно возвысило его в собственных глазах. Это довольно трагично, если только в наше время есть еще что-то трагичное. Он сказал — я убежден, совершенно искренне, — что после этого никогда не женится. Чувствовал себя в определенном смысле нечистым — как ни парадоксально, у таких людей есть нечто абсурдно нравственное, даже пуританское. Но при всем своем пуританстве он прежде всего солдат. Помню, как он шутливо сказал, что любовью для него будет то, что можно купить за деньги.
42
Духом товарищества (фр.).
— Шутливо?
— Да, но это была не шутка.
Валь ди Сарат записал еще кое-что и заметил необычно спокойным, сочувственным тоном:
— Вы совершенно правы, это довольно трагично, для итальянца весьма трагично. Теперь назовите фамилии других офицеров.
— Там был только один, Бремиг.
— А как он выглядит?
— Невозможно описать. Совершенное ничтожество.
— Никаких особых примет?
— Никаких.
Продолжать допрос стало невозможно, так как появился граф, более аристократичный, чем всегда, хотя был одет в скромное крестьянское платье. Он услышал, что пленник оказался австрийским принцем, и ему не терпелось узнать, что сталось с Элли фон Балински, которая собиралась в тридцать восьмом году выйти замуж за графа Эльфензиделя, но не вышла, как семейство Цапарсич разрешило свои морганатические проблемы с королевским домом сами-знаете-где, не была ли Биди Хосони-Хосвос чересчур умна, не имела ли она несчастья унаследовать торс своей матери. Аристократия, как и смерть, границ не признает.
Когда полковник Винтершильд вскрыл письмо и прочел: «Дорогой папа, если я когда-нибудь застрелюсь…», он спрятал его, скомкал конверт, сунул в огонь и раскурил от него погасшую трубку.
— Почему не спичкой? — спросила вынужденная уйти от дыма фрау Винтершильд, когда вернулась и увидела опускавшиеся на пол хлопья пепла.
— По рассеянности, — ответил полковник.
— Я думала, ты получил письмо от Ганси.
— Я тоже так подумал, но письмо не от него.