Побочный эффект
Шрифт:
— Без тебя управлюсь. Да и Маринка скоро придет, поможет. Иди.
Ларочка поняла, что вот сейчас, в эту минуту решается ее судьба. Или она останется здесь хозяйкой, или в следующий раз ей даже не откроют двери.
Унижаться и молить о любви? Нет, только не это! Ларочка гордая!
Не велика гордость — умывшись проигрышем, возвращаться к материному дерьму. Она шла к победе всю сознательную жизнь. Терпела унижения от Ирки.
От врагини терпела, а от мужика, которому всю себя посвятила, гордость не позволяет?
Кинулась на колени, прижалась к ногам Сергея:
—
Он пытался сбросить ее, но не тут-то было: Ларочка цепкая! Ножки тоненькие, как лапки паучьи. Раньше-то она их стеснялась, и лишь теперь поняла, что это совсем не недостаток, а дополнительный бонус в борьбе за выживание.
— Сережик, миленький, неужели ты не видишь, как я тебя люблю? Что еще тебе нужно? Я хорошая хозяйка, буду самой лучшей матерью Маринке — а потом и своих родим. Тебе женой буду верной, не как та шалава!
Попытки сбросить ее с завоеванной территории стали более энергичными, и Ларочка пошла на последнюю уступку:
— Не хочешь жениться? Не надо! Я и так согласна. Могу приходить, когда нужно. Как сегодня: захотел, а я раз — и здесь, и вот она. Ну пожалуйста. Что тебе стоит? Чем я хуже? Хочу быть рядом с тобой! Кем пожелаешь. Женой. Любовницей. Хочешь? На меня, возьми прямо сейчас. Я вся-вся твоя! И никаких обязательств. Я сделаю все, что ты захочешь. Не стесняйся, проси! Нет, приказывай! Я раба твоя, твоя скорая помощь… Я столько лет терпела эту сучку только ради того, чтобы быть рядом с тобой. Теперь ее нет, она нам уже не помешает…
Нет, слов мало. Нужно делать то, что все мужики любят — только это может подействовать. Словам грош цена.
Пальцы судорожно пытались расстегнуть ремень, но, захлебываясь словами, Ларочка никак не могла с ним сладить. Боялась замолчать — вдруг в наступившей тишине он опомнится, и оттолкнет ее?
Войдя в раж от собственных признаний, от впервые высказанных в голос слов, не дававших покоя много лет, начала рвать ремень зубами, рискуя сломать зубы. Руки царапали голую грудь Сергея, будто пытаясь сгрести его в кучку, унести с собой.
Что-то мерзкое копошилось внизу, подвывало. Он всегда ее терпеть не мог. Теперь же отвращение достигло апогея.
Сбросить ее с себя более-менее деликатно не получилось — Лариска лишь еще крепче вцеплялась в него. Что ж, он пытался по-хорошему.
Двинул ногой как следует, отпихивая назойливую дуру:
— Намеков не понимаешь? Пошла вон! И возвращаться не смей. Предупреждаю — с порога спущу.
Несколько мгновений она смотрела на него с щенячьей преданностью. Но уже скоро лицо ее приобрело выражение мстительности. Поднялась с ковра. Оправила собственноручно разодранное в пылу страстей платье:
— Дурак ты, Серенький. Пожалеешь. Но я дважды не предлагаю. До сих пор сучку подзаборную любишь? Да она с ним прямо на рабочем столе трахается! Жалюзи закроет, и трахается! А я в дырочку подглядываю. Народ прикалывается: 'Русакова проводит очередную пятиминутку'! Я жалела тебя, не хотела говорить. Они заявление в загс подали. А ты терпи, онанируй в тряпочку. Козел.
Накинув
***
— Сегодня!
Решение назревало давно. Он сразу заметил — что-то не так. В первый же рабочий день наступившего года Черкасов понял: что-то произошло. Что-то серьезное и негативное.
Впрочем, негативное для Русаковой. Вадиму ее неприятности могли сулить большие приятности. А могли ничего не сулить.
Русакова изменилась резко и конкретно. Не заметить это мог лишь слепой. Мало того, что она резко прибавила в возрасте — как раз это Вадима только радовало. Но, что много хуже, изменилось отношение Ирины к окружающим. А возможно, и к самой жизни.
Раньше она не была благосклонно настроена разве что к Вадиму, но с остальными сотрудниками была приветлива и улыбчива. Тогда от нее исходили флюиды довольства окружающим миром и собственной жизнью. А теперь за версту чувствовалась неуверенность в себе, ненависть опять же только к себе одной, и презрение к жизни в целом. Подмять под себя такую соперницу — невелика заслуга. Вадим с детства не терпел игру в поддавки. Соперник должен быть серьезным противником — только тогда можно ощутить настоящий вкус победы.
Если раньше Русакова подчеркнуто демонстрировала равнодушие к Черкасову, за которым легко угадывалась неприязнь — чем очень сильно ранила Вадима, но и раззадоривала еще больше — то теперь равнодушие распространялось на всех сотрудников. На всех. За исключением Черкасова и секретарши.
Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что теперь в его присутствии она терялась, робела и судорожно искала предлог поскорее закончить явно тяготившую ее аудиенцию.
Впрочем, он довольно скоро решил, что эти перемены к лучшему. По крайней мере, для него. И еще он заметил, что недавние подружки превратились в отчаянных врагов.
О судебной тяжбе секретарши против треста знали все. Вряд ли нашелся бы кто-нибудь, сочувствующий истице. За несколько лет работы в тресте та сумела настроить против себя едва ли не всех. Ее увольнение было принято с откровенным восторгом. Многие злорадствовали, довольно потирая руки: получила по мозгам, ехидина! Однако, как говорят в Одессе: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Очень скоро секретарша победоносно воцарилась за своим рабочим столом, как овчарка в будке под дверью хозяина.
С того дня плотно закрытые жалюзи в кабинете Русаковой стали обычным явлением. То, чего не позволял себе даже Шолик, для его заместительницы стало привычным делом. Однако, что неприятно, стоило Вадиму объявиться на ее пороге, как жалюзи незамедлительно распахивались.
Атмосфера сгущалась. Что-то будет…
— Сегодня, — повторил под нос Вадим. — Сегодня или никогда.
***
Работать Ирина не могла. Но и домой идти не хотелось — там одиночество чувствовалось в миллион раз острее. Так и просидела до вечера в кабинете, спрятавшись за спасительными жалюзи от чужих сочувствующих взглядов, убивающих самолюбие пуще презрительных.