Побратимы меча
Шрифт:
А вот за тепло и сухость приходилось бороться по-настоящему. Крыша землянки не пропускала дождя, но внутри была постоянная сырость, ибо влага поднималась из самой земли, и сохранять одежду сухой не было никакой возможности. Очаг находился в задней части землянки у большого валуна, сохранявшего все до капельки драгоценное тепло. Но чего всегда не хватало, так это дров. Тут мы полностью зависели от плавняка. Ежедневно кто-нибудь из нас спускался по лестницам и обходил узкую отмель вкруг острова в надежде, что море принесет щедрый подарок. Найти бревнышко, пригодное для очага, было куда большей радостью, чем связка свежепойманной рыбы. Деревягу или засохшую ветку, пусть самую малую, подымали на веревке наверх и клали на просушку под навес. Потом топором
Мы с Греттиром немало времени проводили в беседах, иногда, сидя в землянке, но чаще на свежем воздухе, где наших разговоров никто не мог слышать. Тогда-то он мне и признался, что долгое изгнание с каждым днем утомляет его все больше.
— Две трети жизни я прожил вне закона, — сказал он. — Я, почитай, и не знаю никакой другой жизни. Я никогда не был женат, никогда не мог жить без оглядки — а вдруг ктонибудь посягнет на мою жизнь.
— Но стал самым известным человеком в Исландии, — сказал я, пытаясь его подбодрить. — Все знают о Греттире Силаче. Когда-то давным-давно ты сказал мне, что для тебя важна только слава и ты хочешь остаться в людской памяти. Этого ты, без сомнения, добился. Исландцы никогда тебя не забудут.
— Да, но какой ценой? — отозвался он. — Я стал жертвой собственной гордости. Я сдержу свою клятву — никакой приговор об изгнании не изгонит меня из Исландии. Но теперь-то я вижу, эта клятва была ошибкой. Этим словом я сам себя загнал в ловушку. Как часто я сожалею, что не уехал дальше Норвегии. Как мне хотелось бы побывать в тех незнакомых землях, в которых побывал ты — Винланд, Гренландия, Ирландия, Лондон, берега Балтийского моря. Я завидую тебе. Но если я сейчас отправлюсь по свету, люди скажут, что я сбежал. Я буду жить здесь всегда, то есть — покуда кто-нибудь не схватит и не убьет меня, когда я состарюсь или ослабею.
Греттир посмотрел на фьорд.
— У меня такое предчувствие, что этот вид — последнее, что я вижу. Здесь я буду жить и здесь умру. Срок моей жизни истечет на этом острове. — С безутешным видом он бросил камешек за край утеса. — Мне кажется, я проклят. Что бы я ни сделал, все приводит совсем не к тому, чего я хочу. Я желаю лучшего, а оно оборачивается к худшему. От меня людям только горе или вред. Я ведь вовсе не хотел убивать того юнца, оскорбившего меня в церкви в Норвегии, а те несчастные, сгоревшие в сарае на берегу, они сами в том виноваты. Когда бы они не были так пьяны, спаслись бы из огня, который сами же и запалили.
— А эта женщина на хуторе? Мне сказали, ты ее изнасиловал.
Греттир, уставившись в землю, пробормотал:
— Не знаю, что на меня нашло. Это было черное бешенство, — не то, чем я горжусь. Порой мне кажется, когда живешь, как зверь, на которого ведут охоту, сам становишься зверем. Живя слишком долго вне человечества, теряешь человеческие навыки.
— А твой брат Иллуги? Почему бы тебе не отослать его отсюда? Он не должен быть связан с твой судьбой.
— Я сто раз пытался уговорить Иллуги вернуться домой, — ответил Греттир, — но он слишком похож на меня. Он упрям. Для него мое изгнанничество — предмет его личной гордости. Никто не может указывать ему или его родичам, что им должно делать — у него чрезмерное понятие о родственном долге. Так нас воспитывали. Даже моя мать не хочет, чтобы я сдался. Когда мы с Иллуги прощались с ней перед тем, как отправиться сюда, она сказала, что не надеется увидеть нас в живых, но довольна тем, что мы встали на защиту доброго имени нашей семьи.
— А Глам? — спросил я. — Он-то здесь при чем? По мне, так это просто-напросто ленивый мужлан, шут.
— Мы встретили Глама по дороге на этот остров, — сказал Греттир. — Случайно. А Глам, он — никто. У него нет ни дома, ни земли. Ничего. Он забавный, и его общество может развлечь. Он сам вызвался поехать на остров с нами, и пока сам не решит уехать, пусть остается. Он старается быть полезным, собирает дрова, помогает вытаскивать лестницы, ловит рыбу, и все время у нас на
— Ты не боишься, что Глам в надежде на награду может попытаться напасть на тебя, как тот, Рыжебородый?
— Нет. Глам не таков. Слишком ленив, слишком слаб. Не охотник за наградой.
— Однако в нем что-то есть — что-то предвещающее беду, — заметил я. — Не могу сказать, что именно, но был бы рад, когда бы ты отослал его.
— Может статься, и отошлю. Но не сейчас.
— А может статься, все переменится к лучшему, — предположил я. — Я слышал его слова, мол, с человека, прожившего и выжившего в изгнании два десятка зим, приговор снимается. Тебе до этого срока осталась всего пара зим.
— Не думаю, — мрачно ответил Греттир. — Прежде того непременно что-то случится. Моя судьба ужасна, и враги никогда от меня не отступятся. Моя слава и награда за мою голову или поимку означают, что немало найдется желающих, если не схватить, так убить меня.
Его предчувствия оправдались ранней весной. В это время года окрестные хуторяне всегда привозили своих овец на Дрангей и оставляли пастись на все лето. Это их подтолкнуло под водительством Торбьерна Крючка измыслить способ, как можно вернуть себе остров. Некий молодой человек из Норвегии по имени Херинг приехал в эти края. Как и все остальные, он вскоре узнал о Греттире, живущем на острове Дрангей, и об огромной награде, предложенной за его голову. Он встретился с Крючком и сказал ему, что он мастер лазать по скалам. Он похвастался, что нет такого утеса, на который он не мог бы взобраться при помощи одних рук и без веревок. И предложил следующее: коль скоро его высадят на Дрангей незаметно для Греттира, он застанет изгоя врасплох и либо убьет его, либо ранит так сильно, что остальные смогут взять остров натиском. Торбьерн Крючок был хитер. Он измыслил наилучший способ подойти к Дрангею, не всполошив при этом Греттира — приплыть в открытую на большой десятивесельной лодке с грузом из живых овец. С лодки он позовет Греттира, попросит разрешения высадить скотину. Крючок рассчитывал, что Греттир согласится, потому что от прежнего стада на острове уже ничего не осталось. Тем временем Херинг взберется на утес с противоположной стороны Дрангея и подкрадется к Греттиру сзади.
Мы с Греттиром догадались об уловке Крючка только после того, как она провалилась, и мы чудом избежали гибели. Десятивесельную лодку, плывущую по фьорду, мы заметили издали и следили за ее медленным приближением. Вскоре стало видно, что в лодке четверо либо пятеро человек и дюжина овец. А этого Херинга видно не было. Он, наверное, сидел пригнувшись, спрятавшись среди животных. Крючок сидел на кормовом весле и правил к тому месту, у подножия лестницы, ведущей на вершину. Но подходил он как-то странно, а мы на это не обратили внимания. На какое-то время лодка, огибая остров, подошла так близко к утесам, что сверху ее никак нельзя было видеть. Должно быть, как раз в это время Херинг, скользнув за борт, и поплыл к берегу. А лодка тут же вновь показалась, гребцы осушили весла, и Крючок крикнул Греттиру, мол, не позволит ли Греттир оставить овец на выпас. Греттир отозвался, начались переговоры. Так Греттира, обычно столь осторожного, одурачили. Он предупредил Крючка, что коль скоро кто-то попробует взлезть по лестницам, верхняя сразу будет убрана. Тем временем, нарочито мешкая, люди в лодке начали готовить овец к подъему.
Тем же временем Херинг, невидимый для нас, стоявших наверху, стал подниматься. Молодой этот человек медленно, лицом к утесу, забирался по крутизне, по которой никто даже и не пытался взлезть и даже представить себе не мог, что такое возможно. То был человек, как ни гляди, необыкновенной ловкости. Один, без всякой помощи он умел найти, за что зацепиться, то здесь, то там. Он поднимался наверх мимо выступов с гнездами морских птиц. Порою скала выступала так, что Херингу приходилось висеть на пальцах, ища, за что схватиться, и он карабкался, как паук. На ноги же, чтобы не скользили, надел он только толстые шерстяные носки, намочив их, чтобы они лучше цеплялись.