Побратимы

Изгаршев Василий

По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не

потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…

— Видели, какого орла-сына вырастил! — заключил старшина. — А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.

Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.

И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…

Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:

— Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…

— Понял, товарищ гвардии старшина.

7

Ночью просыпаюсь от чьего-то шепота. Не могу ничего понять.

— В чем дело?

— Подъем, гусьва!

— Какая гусьва?

— Тихо, соседей разбудишь. Подъем, говорю, гусьва.

Откидываю одеяло. Рядом с моей кроватью стоит в наброшенной на плечи шинели Атабаев.

— Что случилось?

— Быстро одевайся и в умывальник. Там тебя ждут.

Что за чертовщина! Однако одеваюсь, может, случилось что-то. Но что могло случиться, если мои товарищи в постелях? Саша Селезнев забросил волосатые ножищи поверх одеяла, уткнулся лицом в подушку. Иван Андронов и своей любимой позе: коленки к подбородку, свернулся в клубок, ладошку под щеку, как ребятенок в детском саду. Федор Смолятко — храпун на всю роту — распластался навзничь. Толкнуть его, что ли? Да нет, не стоит, проснется — закричит.

На ходу надев пилотку, спешу в умывальник. Да что ж это такое? Карпухин с Шершнем тоже здесь. И Атабаев с двумя дружками из третьего взвода: Лысовым и Наконечным.

— Что случилось, Гена? — наверно, мой голос прозвучал испуганно. Генкины рыжие брови сошлись над переносьем.

Атабаев, не дав Генке рта раскрыть, негромко скомандовал:

— Гусьва! В одну шеренгу становись!

Лысов с Наконечным прыснули в кулак.

— Может, объяснишь наконец, что тут происходит? — стараясь быть спокойным, спросил я Атабаева.

— Выполняй команду, все поймешь, — сердито сказал он. — А ну, становись в одну шеренгу, кому сказано!

Лысов и Наконечный сделали несколько шагов в нашу сторону.

— Они команд не понимают, они — салаги, гусьва, — язвительно проговорил Лысов. — Пусть стоят как стоят. Давай, Гришутка, приводи гусьву к присяге.

Генка не выдержал. Подошел вплотную к Лысову.

— Кто

ты есть, Лысов? Кто ты такой, чтоб своего товарища поднимать среди ночи с постели и обзывать его тебе самому непонятным словом?

— Ну, ну, полегче, салага, — угрожающе прошипел Наконечный. — Не таким рога ломали.

— Про рога и про копыта в другом месте будем говорить. Отвечайте, что затеяли? Ну, Атабаев! Тебе первое слово.

— Ата, давай присягу, — скомандовал Лысов. — Чего с ними тары-бары разводить.

Атабаев быстро подскочил к деревянной подставке для чистки обуви, достал из-под нее лист бумаги и начал, на манер детской считалочки, декламировать:

Я салага, бритый гусь, Я торжественно клянусь: Компот, масло не рубать – Старичкам все отдавать.

Серега, Генка и я дружно расхохотались.

— Вы что, — не без испуга сказал Лысов, — в своем уме? Дневальный услышит.

— А вы в своем уме? — сквозь смех пробасил Карпухин. — Слухай, Григорий Атабаев, сам сочинил или все втроем мучились? Впрочем, все одно: зря время тратили. Разве ж это стихи?

— Это тебе не стихи, а присяга. Ну-ка, повторяй за мной, — Атабаев, наверно, и впрямь был готов еще раз прочитать эту абракадабру, но Генка остановил его.

— Вот что, гвардейцы, разойдемся по-хорошему. Вас ведь только трое. Больше во всей роте никого не нашлось, кто бы пришел на этот дурацкий спектакль. Потому что вы и артисты никудышные, а режиссеры еще хуже.

— Ты как разговариваешь со старослужащими? — попробовал перебить Генку Наконечный.

— Какие вы старослужащие? Вы — хулиганы. И это вам даром не пройдет. Ты же в комсомоле числишься, Наконечный, и ты, Атабаев. Ну какие вы комсомольцы? Ничего, завтра разберемся. Я тебе, Атабаев, припомню, как ты бритву и пояс у Шершня вымогал. Всей роте отвечать будешь — не нам троим. Понял?

Теперь в пору нам с Шершнем прыскать в кулак: Атабаеву и его дружкам ясно, что из их затеи вышел пшик. Они, видимо, надеялись взять нас на испуг. Может быть, когда-то им подобная выходка и сошла с рук, попался паренек вроде Сережки Шершня — безропотный тихоня, вот и вили из него веревки.

— Ничего я не вымогал, — буркнул Атабаев, — не докажешь.

— Докажу, Атабаев. И Шершень докажет. В день нашего приезда, Атабаев, когда ты бегал узнавать насчет машины к военторгу, старшина Николаев рассказал нам, откуда у тебя имя Григорий. Интересно, Лысов с Наконечным знают об этом? Наверно, не знают. Ты бы им сам рассказал, как твоего отца, рабочего-нефтяника, попавшего в катастрофу, спас от смерти его напарник. Это ведь в его честь назвал тебя отец Григорием. Имя своего побратима тебе дал. В твоих жилах, Атабаев, течет кровь твоего тезки, потому что он, не раздумывая, отдал ее твоему отцу, умиравшему от потери крови… А ты дурацкие стихи взялся читать среди ночи. Кому? Подумал? Сережке Шершню?