Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души

Холлис Джеймс

Критическое звено в этом механизме, который удерживает нас в прошлом, следует искать в том факте, что «включатели» комплекса активируют поле тревожности. Беспокойство не обязательно должно подмечаться сознанием, однако оно фиксируется телом, обладает аффективным зарядом, который может заметить внимательный наблюдатель, и наделено силой влиять на выбор, даже полностью «выключать» человека. Возьмем, к примеру, такой распространенный комплекс: подавляющему большинству людей всегда оказывается весьма непросто унять беспокойство перед публичным выступлением. У них нет недостатка в темах для выступления, их не надо дважды просить порассуждать о чем-то пространно, в одиночестве или с другом, но перед аудиторией они буквально теряют дар речи. Несложно проследить эту связь публичного выступления с первичной угрозой, с боязнью критического мнения со стороны других. Кто не страдал от осуждающих слов, от недовольного взгляда Другого в те времена, когда наше чувство Я было ранимей всего? Вот так и получается, что архаическая машинерия, гудящая где-то в глубине, приводится в движение всякий раз, когда мы снова

получаем приглашение выйти на люди и старая тревога затопляет сознание взрослого. (Я, преподаватель, постоянно выступающий перед самыми разными аудиториями и при этом записной интроверт, приучился справляться с этим знакомым комплексом, всякий раз вспоминая, что слушатели собрались не для того, чтобы осуждать меня; мы здесь, говорю я себе, чтобы обсудить общую для нас тему, и именно это свело нас вместе.) Вдобавок стоит мне вспомнить слабый, заискивающий голос моих родителей, и я говорю себе, что обращаюсь к людям и от их имени тоже. Выглядит так, что я пользуюсь одним комплексом, чтобы совладать с другим.

У всех нас есть эти застойные места, потому что все мы – «выздоравливающие дети». Контакты нашей уязвимой психики выходят к глубинам архаики и порождают достаточно энергии, чтобы навязать нам паттерны уклонения и уступчивости. И, конечно же, если мы хотим освободиться, от нас потребуется, чтобы мы приняли эту тревогу, даже не зная, с чем в настоящий момент имеем дело. Сделать шаг в труднопроходимую местность, брести через нее в поисках выхода – никто и никогда не обещал, что это будет легко и просто. В жизни всегда игра идет не по правилам, так что с подобными охами и ахами нужно расстаться как можно быстрее. Нам есть на что заявить свои права, неважно, укажет нам кто-то другой путь или нет. На самом деле можно даже обратиться к себе с такими словами, какие однажды сказал мне мой аналитик в Цюрихе: «Вы должны сделать свои страхи своей программой». Я знал, что он говорил правду и что это было моим предназначением. Мы все знаем, что наши границы можно с легкостью очертить по нашим страхам. Потеснить эти страхи, отодвинуть границы – вот что означает расти и заявить свои права на ту жизнь, которой мы достойны жить.

Это отодвигание – теневая работа, потому что оставаться неподвижным намного проще. Но без расширения нам не удастся принести дар нашей неповторимой личности этому миру, как не удастся прожить жизнь, не утратив цельности. Мы, несомненно, – творения наших защитных рефлексов, и это вполне объяснимо. Но если этим все и исчерпывается и мы ничего больше собой не представляем, тогда нам незачем быть здесь. Помните высказывание Юнга о том, что мы все ходим в обуви, слишком тесной для нас? Какими бы удушающими ни были наши психологии, они привычны – они то, в кого мы превратились. Незаметно, исподволь мы предаем себя день ото дня, совершая тысячи предательств, тысячу уступок страху. Из-за великого множества мощных влияний мы получаем ту жизнь, которую выбираем, возможно, единственную из всех, которую только могли выбрать. Пусть наша психика протестует, пусть она удручена нашей нерешительностью, в привычном застое тоже можно чувствовать себя как дома. Но нам все-таки придется покинуть дом, если мы хотим однажды вырасти и зажить по-настоящему своей жизнью.

6. Мать и отец по-прежнему управляют вашей жизнью посредством повторения, сверхкомпенсации или вашего особого «плана лечения»?

Под «мамой» и «папой» я подразумеваю здесь совсем не тех людей, которых вы знали в свое время, но обширный набор интернализированных посланий: во-первых, матрицу того, чего хочет этот мир и как нужно себя в нем вести; во-вторых, набор порой явных, порой подразумеваемых сигналов о себе самих, своей значимости, своем жизненном сценарии и предназначении; в-третьих, обобщенный сигнал своего отношения к широте и необъятности самой жизни.

Первый уровень – тот, где открывается ощущение «сценария», той пьесы, в которой играешь. Прожитое родителем как модель и сопутствующая психология нередко формирует парадигму, нормативное предписание для ребенка, запрограммированное, как это бывает, на повторение. В какой мир нас закинула судьба: безопасный, привлекательный, в котором можно ждать оказания помощи, или жестокий, бесцеремонный и карающий? Каково его центральное экзистенциальное послание?

На втором уровне каждый из нас интернализирует послания о том, кто мы, что собой представляем, как нам следует поступать, ценят нас или принижают и что нам нужно делать, чтобы получить ободрение или эмоциональную поддержку. Эти сигналы, несомненно, всецело зависят от стечения обстоятельств: поменяйте семью, социально-экономическое окружение, культурный Zeitgeist [142] – и послание уже будет совершенно другим.

142

Дух времени (нем.).

Еще раз задумаемся, в какой степени взаимоотношениям Дэвида препятствовали адресованные ему послания о его малозначимости и его имплицитное желание позаботиться обо всех страдающих женщинах в его окружении? Почему же он тогда не страдает от амбивалентности своей любви? Могут ли эти важные послания о происходящем с нами и с другими изменяться под воздействием альтернативных жизненных уроков, а также присущих человеку личностных ценностей и его возможностей осознать подобные влияния? Можно научиться доверять, рисковать, дарить и принимать, открываться эмоционально, что и делает большинство из нас, но даже наши самые лучшие естественные

побуждения находятся в постоянной борьбе с мощью исторического разума.

На третий уровень поступают элементарные послания, возможно, неправильно воспринятые или истолкованные, которые несут информацию о наших взаимоотношениях с жизнью как таковой. Здесь можно вспомнить сон Берты, о которой мы говорили в главе 4, где «ведьма» крадет ее куклу, образ ранимого внутреннего ребенка. Значительная часть ее жизни стала защитой от архетипических потерь, которые выпали на ее долю. Потеря родителей, не восполненная заботливым воспитателем, привела к тому, что в ее корневом восприятии жизнь стала небезопасным, непредсказуемым местом, где о ней нисколько не заботятся. Неудивительно, что она выбрала для себя жесткий, контролирующий стиль жизни вкупе с расстройством пищевого поведения как символическое возвращение контроля, как попытку управиться с обширным морем беспокойства, в котором она всегда пребывала. Другая судьба принесла бы ей и другое «послание» о ненадежности всего того, что преподнесла ей жизнь, другой набор рефлективных «выборов» уже во взрослом возрасте.

Можно вполне обоснованно утверждать, что все мы страдаем от «ошибочного сверхобобщения», а именно что все, что мы воспринимаем как истинное о себе и мире в его наиболее элементарной, архаической форме, обобщается до уровня главного послания всей нашей жизни. Не удивительно, что это повторяется в каждой конкретной судьбе. Наша индивидуальная Тень всегда уходит в полумрак тени истории, по крайней мере, пока она не сознается и мы не начинаем принимать ее.

Когда мы исследуем паттерны своей жизни, нам нередко открывается та грустная истина, что снова и снова мы впадаем в повторение или сверхкомпенсацию или возвращаемся к нашему собственному плану лечения. Различить повторения достаточно несложно. Сверхкомпенсация – тоже явление, достаточно часто встречающееся. Под каждым комплексом власти прячется испуганный ребенок. («Я буду какой угодно, только не такой, как моя мать»; «Я буду лучше относиться к своим детям, чем мой отец ко мне». Однако при этом определяющими остаются все те же интернализированные точки отсчета.) Порой психологические раны ребенка подводят взрослого к тому, чтобы превратить свою историю в дар, в некую особую чувствительность или талант, обращенный к этому специфическому типу проблемы. Большинство великих произведений искусства выросло из тревожности того или иного рода. Профессиональные сиделки и воспитатели зачастую, возможно, даже в ущерб самим себе продолжают прорабатывать конфликтность своей семьи происхождения, что по ходу дела может оказаться небесполезным для других людей. Выбор плана «лечения» может варьироваться от полного вытеснения самого проблемного момента к зависимости, обезболивающей раны, к жизни поверхностных отвлечений, к компульсивным попыткам разобраться с проблемой во взрослые годы. Не случалось ли каждому из нас есть или пить слишком много, излишне о ком-то заботиться, слишком горячо протестовать или гнаться за бессмысленным забвением как манящим планом «лечения»?

Во всех трех паттернах – повторении, компенсации, бессознательном излечении – человек остается узником прошлого. И пока он не справится с ними, так и будет оставаться в путах того, от чего хочет освободиться. Порой к нам по мере нашего созревания приходит и определенная мудрость. Мы узнаем, что не ограничены одной лишь нашей историей, ни тем, что происходило с нами, со всем тем, что было интернализировано как Weltanschauung [143] . Мы – это наши устремления. Мы – то, что хочет войти в мир через нас, воля богов. Мы – более, чем уготованное судьбой стечение обстоятельств, но лишь в том случае, если привнесем их в сознание и сможем побороться за то, чтобы освободиться и вырваться за пределы этих бескрайних теневых просторов.

143

Мировоззрение (нем.).

Наконец, дело вовсе не в «маме» и «папе» – это только метафоры наших первичных сигналов о себе и о мире. Тень пойдет по пятам даже самых чутких родителей, поскольку все наши поступки, весь наш образ жизни, какие-то обрывки энергии, нерешенные задачи жизни остаются ребенку для зачистки. Так что речь совсем не о них. Речь о нас, о тех посланиях, под которыми стоит наша подпись, знаем мы это или нет. Волей-неволей нам придется признаться себе, что прошлое упорно цепляется за нас. (По замечанию Уильяма Фолкнера, прошлое не мертво, оно даже не прошлое.) Наши предки были склонны верить в духов. Они не ошибались. Как известно всякому, кто проработал мощный родительский комплекс, даже смерть не бывает концом жизни. В разнообразных ликах и личинах повседневной жизни порой проскальзывают перед нами и снова исчезают разнообразные сущности, сумевшие зацепиться за наше прошлое. И если не удается разглядеть под поверхностью их призрачные саваны, значит, они и дальше сохраняют за собой решающий голос в нашем парламенте решений и поступков, потому-то мы и продолжаем жить в доме с привидениями. Однако… еще проблематичней, чем эти призраки прошлого, может оказаться то бремя, которого требует от нас подобная сознательность. Как однажды заметил Юнг, «люди боятся не столько духов, сколько сознательности в отношении самих себя» [144] .

144

Jung. Memories, Dreams, Reflections. P. 190–191.