Почетный академик Сталин и академик Марр
Шрифт:
Слова «схождение» и «расхождение» взяты мной из научного лексикона Марра. Это он рассуждал о схождении, расхождении и вновь схождении языков, культур, племен. Но он имел в виду их скрещение, расщепление и новый синтез, а я говорю о совпадении или не совпадении во времени и пространстве человеческих судеб. Оба героя этой книги родились и умерли в разных местах и в разное время, но кусочек жизненного пространства, прожитый в совместном пространстве-времени, соединил их крепче кровных уз и кровавой вражды, соединил сначала в жизни, а затем в пространстве истории, то есть в посмертии. Никакое прижизненное могущество, слава и преклонение не спасают его (человека) от суждения (свободной критики) в посмертии [39] .В посмертии любой обвиняемый, а тем более униженный и оскорбленный да будет хотя бы выслушан. Историк равными мерами судит и могущественного при жизни, и слабого. Таких мер всего две — мера добра и мера зла. И если ложный приговор земного судьи уменьшает количество добра в живом человечестве, то лживый историк сжимает то же поле в историческом пространстве (в посмертии), где от века «пребывают» все, когда-либо родившиеся и умершие на земле. В том обществе, где нет справедливости к мертвым, никогда не будет справедливости и к живым. Древняя
39
Проблема «посмертия» рассмотрена мной в книге: Илизаров Б.С. И Слово воскрешает… или «Прецедент Лазаря». 25 тезисов и развернутое дополнение к светской теории воскрешения. По материалам «Народного архива». М. — СПб., 2007. С. 327–383.
Глава 2. Схождение линий жизни Марра и Сталина (Линия Марра)
«Автобиография» Марра с моими комментариями
Сталин с особым вниманием относился к знаменательным датам, впрочем, так же, как и абсолютное большинство людей. Как утверждал сам Марр, первую свою научную статью он опубликовал в 1888 году; с нее Марр начинал отсчет научной карьеры. В 1927–1934 годы центральная советская печать периодически поздравляла академика Марра с не совсем обычным для партийной пропаганды юбилеем — с сорокалетием, а затем и сорокапятилетием научной деятельности. С тех пор и до весны 1950 года прижизненные и посмертные славословия в адрес академика-лингвиста появлялись в СССР регулярно. К сорокапятилетию научной деятельности Академия наук СССР приступила к подготовке большого парадного сборника, но Марр не дожил до его выхода в 1935 году. В сборнике помимо учеников и последователей Марра опубликовали исследования в духе теоретических воззрений Марра крупнейшие лингвисты, психологи, фольклористы, литературоведы, историки, этнографы, археологи, философы. Удачная или нет, но это была редчайшая даже для современной мировой науки попытка совместной работы гуманитариев разного профиля над проблемой истории мышления, языка и культуры человечества. Многоплановость сборника отражала разнообразие научных интересов Марра, поиск синтеза основного ядра гуманитарных наук и дисциплин. Многие из статей этого издания и сейчас представляют определенный интерес [40] . При жизни Марра в 1933 году вышел первый том его собрания сочинений, к 1937 году вышло пять томов в основном ранее опубликованных работ. Запланированные архивные публикации (еще пять томов) не удалось осуществить в связи с арестом и гибелью в сталинских застенках последователя Марра профессора В.Б. Аптекаря, готовившего это сложное издание [41] .
40
См.: Академия наук СССР. XLV академику Н.Я.Марру. М.—Л., 1935.
41
См.: Марр Н.Я. Об истоках творчества Руставели и его поэме. Тбилиси, 1964. С. 249.
После смерти Марра его имя присвоили Институту языка и мышления Академии наук СССР, в институте создали мемориальный кабинет, куда были переданы огромная научная библиотека и архив Марра. Его архив — это один из самых больших современных личных архивных фондов, который насчитывает почти шесть тысяч единиц хранения. Помимо того что архив Марра значителен по объему, он сложен и по своему составу, так как отражает разнообразные интересы своего хозяина, его участие в работе и организации различных исследовательских и учебных заведений.
Почти во всех крупных работах Марр оставил автобиографические заметки или реплики. В этом можно усмотреть гордыню и тщеславие автора, впрочем, вполне объяснимые для паренька из захолустья, выросшего до светила российской науки. Но мне ближе объяснение О.М. Фрейденберг (ученицы Марра): «В Марре… автобиографический поток был очень силен. Как крупного человека, его характеризует эта высокая лирика, эта способность всюду и везде рассказывать о себе, вычерпывать себя, объективизировать все личные переживания в научном и просто лирическом рассказе… Это не мания. Не тщеславие, не себялюбие: это непреодолимый позыв к самораскрытию, совершенно аналогичный тому, который делает из людей поэтов» [42] . Тяга к автобиографичности была характерна и для Сталина, хотя, по понятным причинам, в меньшей степени. Может быть, потому, что и у него когда-то билась поэтическая жилка. Впрочем, каждый человек хочет быть интересен для других, а биография — это суть и судьба человека.
42
Сумерки лингвистики. Из истории отечественного языкознания. Антология. М., 2001. С. 435–436.
Личность Марра и его новое учение о языке официально пропагандировались не только в научной и партийной печати, но и в изданиях, предназначенных для широкого читателя. В 1927 году в популярном журнале «Огонек», выходившим значительным тиражом, была опубликована автобиография Марра, над текстом которой очень основательно поработала жена — верная подруга и редактор Марра (или один из литературных сотрудников журнала), в результате чего автобиография стала удобочитаемой и понятной. Публикация воспоминаний Марра с моими комментариями избавляет меня от дополнительных изысканий в его житейской и научной дореволюционной биографии:
«Н.Я. Марр {5} .
Автобиография [43] .
Рождение мое, да и детство, почти легендарно, если повторять рассказы моей матери. Отец мой — старик шотландец, мать — молодая грузинка из Гурии (Озургетский уезд Кутаисской губернии). Родился я в городе Кутаиси, на правом берегу реки Рион, на так называемой „Ферме“, где отец руководил сельскохозяйственной школой. Здесь отцом был разбит огромный сад из образцов субтропической флоры. Магнолии составляли здесь целую рощу. (В архивном фонде Марра сохранилось свидетельство о рождении сына Британского подданного Иакова Марра [44] .)
43
Огонек. № 27 (223). 3 июля 1927 г.
44
См.: Санкт-Петербургский филиал архива РАН (далее: СПб. ФА РАН). Ф. 800. Оп. 3–7. Ед. хр. Г-1.
Мать с очень скромным домашним образованием, отец — с университетским, естественно-историческим. Больше всего отец интересовался ботаникой. В тяжелые годы нужды он занялся насаждением на Кавказе садоводства. Он первым произвел на Кавказе удачный опыт посадки чайного дерева в Гурии.
Хотя в числе родных по отцу были и французы, и русские, и испанцы (родные его первой жены), но все мое детство прошло исключительно среди грузин. Очень рано мы переехали в город Озургеты, в дом бедного отпрыска грузинских феодалов: и здесь на память мне приходят встречи с грузинскими артистами, поэтами, как местными, так и заезжими известностями и общение с „челядью“ — конюхом и сокольничими, всегда окруженными борзыми и лягавыми собаками. (Судя по этим строкам „отпрыск грузинских феодалов“ был не так уж беден.) Тут же, во дворе, мальчики-турки и их родители, чаще матери, захваченные с „кордона“ (в нескольких верстах была турецкая граница). Все время проводил в игре в мяч и бегах, не имея в этом отношении соперников. У себя дома девушка из грузинской деревни регулярно каждый вечер, на сон грядущий, рассказывала все новые и новые, неисчерпаемые грузинские сказки, напоминающие сказки Шехеоазады (так в тексте. — Б.И.). А тут же, рядом — отец, с английской газетой или за чтением английской книги. Впоследствии из ядовитых заметок на полях одной из оставшихся мне от отца книг, „Речей“ Маколея, я узнал, что отец был консервативных взглядов, но об этом я не мог судить тогда, в детстве, когда не читал подобных книг, да и выучился читать по-английски я значительно позже. От отца я получил единственное напутствие: „Ничего дельного из твоих рук не выйдет“. Это было сказано после внимательного наблюдения над моими играми с самодельными игрушками. У матери, наоборот, были преувеличенные надежды на ее сына. Она видела во мне все, что считала хорошим и даже идеальным. Так, например, ей, по-видимому, больше нравились белокурые, и поэтому она убеждала окружающих, что я почернел только от летнего загара, но что будто бы я был всегда белым и даже с каштановыми волосами (я себя помню всегда смуглым, даже черным).
Мать и отец не имели общего языка. Отец, кроме своего родного, английского языка, свободно изъяснялся и на французском; мать знала только грузинский. Общение на формально скрещенном языке, на своеобразной „смеси“ ломаных русских и грузинских слов, положило известный отпечаток и на мой лексикон, и, в общем, я могу считать моим родным языком грузинский или даже, точнее, гурийский говор. (Обратим внимание на понятие „скрещенный язык“. Идея скрещения очень далеких друг от друга языков пришла к Марру из его детского опыта.) Первая грамотность моя — грузинская. Затем занятия по французскому языку с отцом, с использованием грузинской транскрипции французских слов. Первые школьные занятия в уездном училище отличались шалостями и особенно отчаянными припадками смешливости, заражавшими весь класс, за что регулярно по нескольку раз в неделю оставался без обеда. Техника этого наказания была такова: у меня отбиралась фуражка, и я оставался в школе без присмотра; но это не удерживало меня, и я отправлялся домой с непокрытой головой к обеду, после чего незаметно водворялся назад в училище, в ожидании возвращения мне шапки.
Восьми лет я потерял отца. Его похоронили с большой помпой. Я с матерью остались фактически беспризорными. Все считали меня обреченным на невежество, неучем, неспособным даже читать отцовские книги. Кстати, последние настигла жестокая участь: библиотека отца была сложена на чердаке нашего дома, а затем использована частью на растопку камина, частью на оклейку стен, вместо шпалер. Родные вскоре выгнали нас из дому. За заслуги отца по сельскому хозяйству матери удалось определить меня в классическую гимназию. В гимназию я был принят, несмотря на неподготовленность, особенно по Закону Божию. В этом отношении меня спасло заявление директора гимназии, что я англичанин. (Свидетельство о рождении, о котором говорилось выше, было передано в Кутаисскую гимназию, благодаря чему Марр был принят учиться на казенный счет, как сын британского подданного. В архиве Марра находится судебное дело его матери Агафьи Марр, официальной опекунше Николая, в котором содержится иск о наследстве к внукам мужа. Иск был частично удовлетворен [45] .) Первая моя письменная работа по русскому языку произвела потрясающее впечатление: там было столько ошибок, сколько слогов, если не букв. Но преподаватель русского языка Благодаров почему-то обратил на меня внимание, усмотрев в безграмотном мальчугане способного ученика. Слава моя пошла по другой части, по которой обычно происходило буквально избиение младенцев, — это по-латыни. В классе, состоящем почти исключительно из грузин, никто ничего не понимал, обучаясь неизвестному мертвому языку с помощью не более известного им русского языка. Я же, неожиданно для себя, оказался лучшим латинистом. Мне приходилось писать работы за неуспевающих товарищей и исполнять их экстемпоралии по-латыни. За отказ от этого или за неудачное исполнение подвергался жестоким избиениям, а однажды даже получил удар ножом в бедро. Время от времени учителя ловили меня на месте преступления, за что я подвергался карцеру, который помещался рядом с учреждением, запах которого до сих пор остро вспоминается.
45
См.: Санкт-Петербургский филиал архива РАН (далее: СПб. ФА РАН). Ф. 800. Оп. 3–7. Ед. хр. Г-2—Г-12.
Первая прочитанная книга на грузинском языке была сборником сказок, а на русском (уже в гимназии, во втором классе) — „Робинзон Крузо“. Книги открыли мне новый мир. К этому времени мать моя, молодая еще, красивая женщина, вышла замуж за мегрела. Она посильно продолжала следить за мной, но все же пансион и книги были тем миром, в котором я главным образом жил. Мой необузданный характер доставлял много неприятностей хорошо относившимся ко мне учителям. За каждую мою выходку меня могли бы вышвырнуть из гимназии с волчьим паспортом, но мне все это прощалось, так как, кроме всего прочего, меня ценили как певчего с хорошим голосом и участника гимназического оркестра (я играл на кларнете). Надо сказать, что и здесь, на спевках и сыгровках, дело не обходилось без очередных и внеочередных скандалов, отзывавшихся на моих отметках за поведение.