Почти последняя любовь
Шрифт:
В парке жгли листья. Сгребали огромные бесцветные кучи, бросали горящую спичку, и они нежно тлели. Теплый октябрь только начал свой отчет. Осень ходила в блузе с короткими рукавами. Пахло пряными духами, древесиной и землей. Солнце лезло на голые ветки и сидело там целый день, как на руках. Путалось, как в лабиринте. Осмелевшие белки ждали малышей. Дети приходили в парк с мамами и стучали орехом об орех. На этот стук зверьки сбегались со всех деревьев, хватали орехи и уносили. Забивали ими дупла. Зарывали в землю…
Георгий с Алей видели всегда одних и тех же: маленькую облезшую и очень толстую. Аля даже подумала, что она ждет бельчонка, но дворник ей объяснил, что эта белка была такой всегда.
Они держались за руки, обходили коляски и самокаты. Девочки постарше прятали секретики под бутылочным стеклом. Две разномастные пуговицы и пластмассовый голубой цветок. Ломались листья на мелкие осколки, дурнело небо, летало голосистое воронье, и очень захотелось есть.
Георгий повел ее в пончиковую на Ленинградском проспекте. Там были вкуснейшие пирожки с мясом за десять копеек и с ливером за пять. А еще не сильно горячий кофе, но зато с молоком. Его разливали черпаком в граненые стаканы с толстым дном. Столы были, как всегда, с засушенной горчицей посредине и мутными бульонными разводами. И не менялась бабка, протиравшая их несвежей ветошью. И подносы, почти не отмывающиеся от жира, упирались в потолок. Но как
Быстро темнело. И расставаться, как всегда, не хотелось. Эта их первая любовь была каким-то хрупким, необузданным счастьем. Как цветы с мороза… Их вносят в дом и бережно кладут на стол. Тихо ходят вокруг, греют дыханием, пока полностью не отойдут лепестки. Пока не открошится иней и не сравняются температуры. Потому что одно неверное, невыверенное движение и… катастрофа. Одно не так сказанное слово, не с тем оттенком – и вселенская обида. Конец света… Конец любви…
Это были чувства, не поддающиеся логике и здравому смыслу… Одна сплошная яркая эмоция… Пульсирующий нерв, не прикрытый мышцей……Нинка от голода не могла уснуть. Но еды не было. Никакой. Даже пакета с ванильным кремом за шесть копеек. Вчерашний вареный горох, заправленный жареным луком, очень быстро съели. Сегодня утром они с Алей пили только чай, настоянный на вишневых ветках, и Нинке даже досталась конфета. Они нашли ее на самом дне Алиного чемодана. Стипендию дадут завтра. Нинка представляла, как после пар купит в гастрономе килограмм макарон и сразу сварит все. Сверху потрет плавленым сырком и, может, даже покапает майонезом…
Когда Аля, розовая от любви, вбежала в комнату, Нинка отвернулась к стене. Чтобы не видеть этой сладости. И чтобы хоть как-то спрятать зависть – попыталась прикинуться спящей.
Аля стало тихо раздеваться, стараясь не шуметь. Но ботинок выскользнул из рук и с грохотом упал на пол.
– Алька, шляешься по ночам, так хоть имей совесть. Чтобы я тебя больше не слышала.
Аля, вся в любви, как в панцире, была непробиваема. Неуязвима к любым нападениям. У нее ведь был защитник. Она давно ей все простила, только не знала, как об этом сказать. Поэтому открыла свою сумочку с божественным запахом внутри. Достала оттуда пирожок, прыгнула к Нинке на кровать и подсунула его под самый нос.
– Нинуль, угощайся.
Нинка посмотрела зверем, но рука сама потянулась без ее ведома. Она стала есть вкусное поджаренное дрожжевое тесто и плакать одновременно. Густой джем брызгал на простыню. Она его жадно подбирала и совала себе в рот. Пирожок просто таял. А Аля гладила ее по волосам и тоже плакала, только от счастья. Они обнимались на скрипучей, сетчатой кровати, продавленной почти до пола, просили прощения, прощали, смеялись и снова плакали. А потом кипятили чайник и разводили кипятком смородиновое варенье. И пили этот синий фруктовый чай, пахнущий киевскими садами, обжигавший небо.
– А хочешь, я тебе пожарю лепешки по рецепту моей бабушки?
Нинка, все еще голодная, кивнула. Но так как не оказалось ни молока, ни яиц, ни соды – рецепт срочно был упрощен до минимума. Аля набрала в железную миску воды из-под крана, посолила, добавила муку и замесила тесто. Нинка в это время пела «Гуцулку Ксеню», драила под холодным краном чугунную сковородку, и разогревала на ней масло. А потом раскатывали бутылкой тонкие блины и обжаривали их с двух сторон. До желтого, местами подгорелого цвета. Нинка хватала их еще горячими и жадно ела.
– Аль, как вкусно! Если закрыть глаза, то очень похоже на чебуреки…
Это была долгая ночь. Ночь, когда становится понятным сложное. Когда обретаются друзья… Они говорили, перебивая друг друга, замолкали, теряя мысли, делились своими еще детскими тайнами. А потом уснули, обнявшись, на одной узкой, с растянутыми пружинами кровати.На следующий день – гуляли вчетвером. Георгий шел с Алей впереди, а Нинка с его другом Витькой настороженно присматривались друг к другу чуть сзади. В одном из дворов пели под гитару. После смены возвращались работники завода, громко споря о новых нормах, представленных на собрании, и тихо на лавочках шептались старушки. Обсуждали гулящую Зинаиду из первой квартиры…
– Смотри, смотри, опять повела. Видишь, в кепке, весь из себя важный. А уйдет он только под утро. Постыдилась бы…
Витька, простой и совсем незамысловатый, с крепкими щеками, румянцем и светлыми вьющимися волосами смотрелся богатырем рядом с худой и замученной жизнью Нинкой. Он говорил с украинским акцентом, смеялся басом и все хотел на карусели. Его постоянно одергивали, показывая на купол, набирающийся дождем. И наконец-то решили кататься в выходные.
Тем вечером Нинка была счастливой. У нее тоже было мужское внимание. Пусть даже такое, грубоватое. Они вместе прошмыгнули мимо бабки-вахтерши, смеясь и шушукаясь, поднялись на второй этаж и с порога комнаты стали вспоминать.
– А помнишь, как Витька лез на памятник? А как пил воду из автомата, сразу пять стаканов. А мне купил с сиропом. А когда мы ехали в трамвае – он тихонько взял меня за руку…Наступило долгожданное воскресенье… Утром город увеличился в объеме от поднявшегося на пару метров неба. Потом протолкалось солнце, на ходу разливая по квартирам плошкой мед. Спелый, бело-голубой воздух освежал комнату, в которой девчонки наряжались, мылись, готовились. Нинка переживала, что волосы плохо накрутятся на тряпочки. Все их развязывала и проверяла задеревеневшие локоны. А Аля перед зеркалом причесывала свои. Потом достала то мятное платье, в котором ехала в поезде, а Нинке дала свою юбку и блузу. Красились одними тенями и пудрой. И помада была одна на двоих…
Побритые и надушенные парни тоже возбужденно собирались. Стоя друг против друга, выворачивали карманы и скрупулёзно пересчитывали деньги. Георгию пришлось достать из заначки последние три рубля. В гастрономе № 8, что в доме под шпилем, купили бутылку шампанского и коробку «Птичьего молока». И потом с гордостью угощали девушек, которые с утра были в волнении и совершенно не завтракали. Прохладное колючее шампанское лезло в нос, и конфеты оставляли на пальцах липкий коричневый след…
Они медленно прохаживались по старой липовой аллее. Смотрели на полные кусты розового снежноягодника и низкую красную землянику. На сосны, глухие от зелени. Вокруг было много золотистой охры, меди и глауконита. В парке играл духовой оркестр. Сперва немодные военные марши, а потом – неожиданно вальс «Голубой Дунай». У автомата с газировкой бабка за пять копеек взвешивала всех желающих. У Георгия оказалось 80 кг. У Али – 45… А потом подошли к аттракционам…
На чертовом колесе было страшно и неуютно. Кабинка, совсем хлипкая, качалась в разные стороны. Да еще ветер трепал ее как застиранное белье. На ромашке Алю укачало. Нинку, наверное, тоже, но они боялись в этом признаться. Витька наслаждался, смеялся и все кричал:
– Смотрите вниз, не зевайте. Ух ты, как мы высоко.
Георгий, напротив, был сдержан и серьезен. Только внимательнее приглядывался к Але. К ее желтому ободку вокруг рта.
А потом подошла
А ракета все не останавливалась. Люди, ожидающие своей очереди, кричали, показывая пальцами, но работник ничего не мог сделать, пока не закончатся эти длинные три минуты.
Когда карусель остановилась, Нинка и Аля почти не дышали. От дурноты и от стыда. Парни, молча подали им руки и увели подальше к речке. Аля стала плакать и просить прощения. А Георгий не мог ни ответить, ни даже ее обнять. На его рубашке свисали кусочки птичьего молока.
Они спустились по стоптанным ступенькам на пустынный берег, где плескались сутулые ивы, ныряя с головой. Стали раздеваться, чтобы застирать одежду. На улице был обычный октябрь, с обычными 15 градусами воздуха и 6 – воды. Небо в мелкую рваную рябь, неподвижный берег и свежий, до озноба, ветер. Они влезли в останавливающую дыхание воду и полоскали: Георгий – платье, а Витька юбку с блузой. Девочки стояли в одних трусиках и лифчиках и беззвучно плакали. Они пытались их подбадривать, шутить, но шутки получались несмешными. То ли от холодной воды, то ли от того, что пришлось стирать и свои брюки тоже. Все мокрое они надели на себя и поехали их провожать. Через весь длинный город.
День, так трепетно начинающийся, под конец помялся и плохо пахнул. В троллейбусе все оглядывались и старались занять места подальше от этой мокрой компании. Девочки, как потухшие лампочки, смотрели в окно, избегая смотреть на любимые лица. Над ними нависла самая неловкая пауза, которая только может случиться в жизни. Они тогда именно так считали. Хотелось побыстрее приехать, закрыться на все замки и вдоволь нареветься. А там, может, все образуется?
А потом Георгий с Витькой, как чужие, поцеловали своих несчастных девушек, потоптались секунду на месте и уехали домой… Не договорившись о завтра…
…Тетка встретила его на пороге и испугалась. Мокрый, и это в октябре, воняет, как из помойной ямы. Что скажет сестра? Что я плохо за ним смотрю?
Она налила в тазик теплой воды, бросила щедрую жменю «Лотоса» и стала стирать его одежду, елозя ею по стиральной доске. Ладно, рубашка есть еще одна, но что делать с брюками? Других нет. И как он завтра пойдет в институт?
– Гош, скажи честно, что с тобой случилось? На тебя напали бандиты? Ты дрался?
Георгий уже сидел за учебниками и кричал в ответ, не поднимая головы:
– Что вы, теть Галя? Я просто упал в речку.
Тетя Галя фыркнула себе под нос, что знает она такие речки, и продолжала выкручивать вещи. Изо всей силы, на которую только способна. Брюки всю ночь висели на балконе, так как отопление еще не включили, и остались влажными. Пришлось пол-утра сушить их утюгом, а потом сломя голову бежать на работу.
На следующий день Витька был весел и бодр. Он притащил в институт банку с кабачковой икрой, чтобы после пар отвезти Нинке. Георгий, наоборот, растерян и задумчив. Они стояли в анатомичке над трупом с полностью снятой кожей. Георгий не отрывал взгляд от печени, пропитанной алкоголем. Витька отвлекался на окно и серый, чисто выметенный двор. Там в белых халатах прогуливались студенты. Некоторые группкой прятались за корпусом, чтобы покурить.
– Ну что, как всегда в пять?
Георгий молчал.
– Гош, ты меня слышишь, встречаемся с девчонками в пять?
Он очнулся. Что-то изменилось, треснуло. Смятение никак не уходило. То ли любовь еще не окрепла, чтобы выдерживать такие испытания.
– Витька, езжай один. У меня голова разболелась.
Простой и прямодушный Витька ничего не заподозрил.
– Что Але передать?
– …А на деревьях уже ничего не осталось. Ни гирлянд, ни праздника. Теперь сквозь них стало возможным просматривать дома на противоположной стороне. И видеть, что происходит на тесных одинаковых кухнях. Даже то, как жарятся на сковородках яйца, и как брызгает жир на стены, обклеенные клеенкой.
Опустели жидкие скамейки. Упали, разбившись, все каштаны. В белый мучной порошок… Белки почти что зимовали. Засыпанные листвой дорожки еще грелись до утра. Потом греться будет нечем.
Нинка радовалась. Ее парень, как ни в чем не бывало, приехал за ней и повел гулять. Он просто смотрел на все происходящее. Для него вчерашнее – пустяк.
Аля сидела у окна и своим особенным женским чутьем предчувствовала начало конца.
День заканчивался колючим ветром. Неожиданно похолодало. Поток воздуха срывал вязанные английской резинкой шапки, лез под пальто шершавой лапой. Вороны кричали так, словно у них что-то невыносимо болело.
Георгий возвращался поздно. Засиделся в библиотеке до закрытия. Очнулся, когда стал тускнеть свет. Быстро собрал конспекты, вернул учебники и вышел в холодный город. По пути заскочив в гастроном, купил свежий батон и бутылку молока. Есть хотелось зверски. Он шел по улице, перечитывал надпись «Подвиг народа» на одном из домов и откусывал теплый хлеб. Крошки щекотали горло. Небо прорывало снегом, как нарыв, и кололся отцовский шарф на шее. Вдруг из голых кустов выскочила взъерошенная, обледенелая Нинка. Было видно, что ждет его давно. Синий нос все время шмаркал.
– Гош, жду тебя, жду… сколько можно учиться?
– Нин, что ты здесь делаешь? Что у тебя за привычка подкарауливать людей? Очередная игра?
Было заметно, что Нинка волнуется. Она заискивающе смотрела ему в глаза и не знала, с чего начать. А потом вдохнула ртом, издавая тонкий свист, и выпалила.
– Гоша, Алька рыдает все время. Сидит у окна и молчит. Я подхожу, а она от слез уже ничего не видит. Даже в институт сегодня не ходила. Ты бы пришел к ней.
У Георгия жалость, нежность, равнодушие – все слилось воедино. Он растерялся. Не знал, как объяснить, что чувств больше нет. Что они ушли. И не потому, что случилось, а просто он перегорел. Он смотрел на жалкую Нинку, отчаянно пытавшуюся спасти ситуацию. А она скороговоркой старалась уместить все страдание подруги в словах и жестах.
– Ты понимаешь, она не ест. Совсем. У нее упали внутрь глаза. Поговори с ней. Или ты разлюбил?
У Нинки от догадки поднялись брови. И зависли почти в волосах. Она почувствовала пустоту, которая шла от его груди. И сразу стала взрослой и очень уставшей.
– Ты знаешь, Гош, всякое бывает. Ты только не пропадай. Объясни ей хоть что-то. И не рассказывай, что я первая с тобой поговорила.
Она подтянула воротник худого пальто повыше, рассеянно потрогала его плечо красной рукой с заусеницами вокруг ногтей и ушла. Походкой знающей жизнь.
Нинка боялась возвращаться домой и встречаться с глазами Али. Боялась, что та прочитает в них правду. Она смотрела на недовольное небо, на изможденные деревья, на серый, как после кишечной болезни, город. Она еще многого не понимала…
Георгий молчал. Молоко в бутылке превратилось в плотный белый лед. Он слушал бормотание воронов, смотрел на их покатые лбы и чувствовал себя гадко. Но он знал, что ничего уже нельзя изменить.