Почти последняя любовь
Шрифт:
– Ладно, давай спать, – холодно сказал Георгий и отвернулся. Настя, поджав под себя ноги, легла далеко. По ту сторону мира. Одеяла ей хватало ровно до середины спины. Эта половина медленно остывала. Пока не заледенела. Настя из гордости не просила ее укрыть.
Самая чудесная ночь таяла за окном. Георгий смотрел, как зевают огромные, уставшие за праздник звезды, широко открывая рот, как шепчутся с оконными рамами феи, и тихо вздыхает в своем клубочке Настя. За стеной мощно храпели, срываясь на фальцет. На кухне выясняли отношения. Кого-то рвало в туалете. Потом хрипло набиралась вода в бачке… А когда сквозь тюль стал сочиться рассвет – он уснул. Уснул, понимая, что его любовь закончилась. Почти под утро…
А Настя плакала… Чистые, красивые слезы скапывали на неудобную подушку. Как он мог? Ее, домашнюю, любимую дочку привезти в непонятную квартиру к незнакомым людям. Да еще соблазнял на чужой, несвежей постели, пахнущей другой жизнью…
Танцевали двое. Ритм две трети.
Платье так себе… И каблуки.
Сбились где-то на втором куплете,
В такт вошли
Волновались… Стыли… Все сначала.
Шаг считали вслух, потом внутри.
Музыка лилась, ждала, кричала:
– Это же так просто: раз, два, три…
Танцевали… Не дыша… Без страсти…
Март зевал в свой ледяной кулак.
Разобрали ноты на запчасти.
Вот и получилось… Лишь бы как…
…Прошло два месяца. Посинело весеннее небо. Дурачилась капель. И под лавочку натекла большая холодная лужа с неровными краями. Босой голубь важно ее обходил.
Дерзко пели в кустах шиповника птицы. Поклевывали прошлогодние безвкусные ягоды. Потом выкатилось солнце. И стало прогревать воспаленные, после зимы, горла воробьев.
Георгий без шапки шел к Насте. Шел сказать ей «Прощай». Он долго ее жалел, встречался по инерции, ждал возвращения любви. Но любовь нельзя вернуть силой. Да и что-то новое покалывало в сердце. У него уже месяц как роман с аспиранткой, который разворачивался совсем по-другому, более смелому сценарию. Вот он и решился…
Сперва молчал у двери, не нажимая на звонок. Долго рассматривал ножной коврик, словно что-то важное. И дверь, оббитую дерматином. Слушал, как ругаются соседи в 45-й и играют на пианино гаммы в 47-й. Как лает одинокая собака, по-простому пахнет котлетами и грациозно – кофе. А когда Настя, готовая к свиданию, в бежевом весеннем пальто, с легкими кудрями, выбежала на площадку – прямо на пороге услышала: «Извини, мы больше встречаться не будем».
Сквозняк с ноги захлопнул дверь, больно прищемив себе пальцы. Вытер сопли рукавом. Лег на коврик, как собака, умирать…
Март поскучнел. Стало быстро темнеть. Из-за непричесанных бровей опять посыпался снег. У подъезда стояли сваленные кучей санки и мяукала чья-то белая кошка. В слабом сугробе остались ее круглые кошачьи следы.
Повсюду картавили детские голоса. Родители вели малышей из детского сада. У многих с рукавов свисали резинки с пришитыми варежками и болтались пакеты с описанными штанишками. У Георгия покраснела кожа на руках, и он, не оглядываясь, натянул перчатки… Подсознательно отматывал время назад…Сентябрь 1968 года
Настя сидела в камышах, кутаясь в старую фуфайку. Неопрятные куски ваты лезли из швов и карманов. Резиновые сапоги с кусками налипшего чернозема прятали ноги от дождя. А он шел и шел, мелкий и очень холодный. Надоедливый, как зубная боль.
Низко, практически чиркая животом воду, летали дикие утки. Возмущенно кричали. Оглядывались на лес в темной шинели и длинное черное поле вдалеке. Там копошились яркие пятна.
Листья как раз набирали цвет. Сочный красный, лимонно-желтый, бутылочно-зеленый, персиковый. Когда дул ветер – они боролись за жизнь. Но в черешках уже стал дряблым поясок. И трава стала жгутом мокрого непригодного сена.
Во дворах шлепали по лужам куры, смешно приподнимая лапы. И сникший мокрый петух считал своих жен.
…В селе было привычное начало сентября. С глинистыми дорогами, мгновенно отсыревшими хатами и неубранной картошкой и свеклой на полях. Как всегда в это время, приехали студенты. В основном два института: медицинский и педагогический. Ожил лагерь труда и отдыха. Заиграл на гитаре, запел что-то из репертуара «Пламя». Оттуда пошли самые яркие запахи: города, молодости, печеной картошки и одеколона «Шипр».
…В то утро колхоз всполошили городские автобусы. Вышел председатель. Здоровый закаленный мужик. Кратко переговорил с их преподавателем и распределил жилье. Парни – в лагерь. Девочки – в детский сад.
Под забором конторы стоял шум. Он заставлял нервничать зябликов на болоте. Трясогузки дрожали от любопытства и от утренней сырости. Все с неподдельным интересом поглядывали по сторонам. Знакомились.
Георгий в стильном джинсовом костюме прислонился спиной к сосне, у которой съехала на бок хвойная крыша. Девчонки свои неравнодушные взгляды прикрывали пышными ресницами с приклеенными ватными волокнами. Перешептывались. Думали, что у них получается. Он фиксировал каждый.
В небе плыли облака. Как жирное, плохо застывшее сметанное желе. За заборами стройнились гладиолусы, купались в лужах гуси и домашние утки. Мягко падали листья садовой сирени.
Их встретили лавочки, с которых сползла краска, сетчатые кровати, одеяла в клетку и пурпурные ветки боярышника. За ними напряженно следили похолодевшая вода, рано покрасневшая садовая груша и деревенские ласточки, которым завтра рано утром улетать.На следующее утро всем ребятам выдали лопаты, а девочкам – корзины. Бригадир надорвал связки. Эти городские все делают неправильно. Он еле их заставил разделиться на пары.
Георгий замечал, что многие хотели занять место ближе к его лопате. Он забавлялся: как же все доступно и просто. У него была яркая олимпийка, наверное, купленная в валютном магазине, и новые кеды. Ему досталась скромная девушка в теплом платке и спортивных штанах. С рубчиком по всей длине.
– Как тебя зовут?
– Настя…
Он делал два дела одновременно. И за себя, и за нее. Она смотрела своими умными влажными глазами, словно в них застрял кусочек мокрого лиственного леса. Он понял, что в эти глаза можно смотреть всю жизнь…
Через неделю пары поменяли. Для улучшения производства. И Настя оказалась без него. Теперь рядом с лопатой был Иван.
Он все время липко шутил и сам же смеялся от своих шуток. Его хохот звучал, как из бочки, словно он пытался его затолкнуть обратно. Иван с размаху врезался лопатой в землю, умудряясь всю картошку разрезать пополам. Настя объясняла, что нужно целиться не в центр куста, а подкапывать сбоку. Иван кивал и резал дальше. Она все оглядывалась по сторонам, чтобы встретить глазами Гошу. Того нигде не было видно. Она не знала, что он взялся проводить радио для всего села.
К ним подошел бригадир в давно не стиранной байковой рубашке. От него несло потом, как от
– Что же вы, бестолковые, делаете? Руки поотбивать за такое мало.
Он присел над ведром, в котором была грязная порезанная картошка. Огромными, с надутыми венами, ручищами стал ее перебирать. Но перебирать было нечего.
– Ты что, лоботряс, выдумал? Или совсем пусто в твоей башке? Одну-две срезал, бывает. Но чтобы почти каждую…
Бригадир стал наливаться злобой. Его здоровая красная шея стала еще больше. Иван стоял как ни при чем. И даже пытался улыбаться.
– Что смотришь, рыло наел? Да мы в войну и не мечтали о таком урожае! Да мы гниль ели, ночью собирали эту картошку размером с горох. А ты куда смотрела? – Он развернул к Насте свои выпученные глаза. – Или только горазда маникюры делать?
Насте стало обидно и страшно. Он развернулась и побежала по мокрому рыхлому полю. Ноги застревали в ямах, вырытых неумелыми студентами. Из глаз текли теплые скользкие слезы. А впереди спокойно стояли желтые курчавые березы, да топталось на месте болото…Ее зареванную, несчастную нашел в камышах Георгий. У Насти давно затекли икры, и жутко хотелось есть. А еще в горячую ванну. Она вздрагивала от каждого шороха. Ведь рядом ползали ужи, а может, даже ядовитые змеи… Да еще зайчиха нервничала из-за принесенных вчера зайчат.
Ему в лагере рассказали о случившемся, и он, набив полный карман штормовки овсяными пряниками, пошел ее искать. Настя, как мокрый птенец, выпавший из гнезда, сидела у самого болота. У нее были наплаканные глаза со слипшимися кончиками ресниц. И фуфайка, натянутая на самые колени, чтобы хоть как-то согреться.
– Настенька, ну что ты, маленькая? Ты же замерзла совсем…
Настя, увидев Георгия, поняла, что все становится второстепенным. Бригадир, холодная неприветливая земля, дождь. Что, оказывается, где-то в соснах звучит скрипка, а на пригорках разливается теплая осенняя акварель.
Он протянул ей свою красивую руку, и на голове поднялись волосы.
– Ты же, наверное, голодная. Обед пропустила. Я тебе пряников принес.
И он запустил руку в карман…
С тех пор они стали парой…Поле, как и раньше, двигалось на север широкой черной лентой. Маслянистая земля остыла после августа и даже промерзла в верхнем слое, превратившись в лед. Студенты продолжали рыть ее лопатами, доставая большие клубни картофеля. Рядом стояли плетенные из лозы корзины, ящики и ведра. Чуть правее – трактор с деревянным прицепом. В него ссыпали запачканный урожай.
С ночи опять шел дождь. Под утро превратился в морось. И только ближе к обеду выглянуло солнце, залив поле жидким золотом. Его краюха попала на тонкие бородавчатые березы, зацепив старые подсолнухи по краю. Сразу стало теплее и медленно отходили продрогшие до синевы руки. С ощутимой резкой болью. А потом позвали на обед…
После трех Георгий с Настей гуляли во влажном лесу, где острые капли падают на макушку. Где дрожат плечи у старых дубов и гнутся ветки в густом орешнике.
– Ты пробовала когда-нибудь дикие яблоки?
Настя в вязанном косами свитере засунула руки в рукава. Косынка в мелкие бабочки упала на затылок.
– Нет. А что, вкусно?
– Думаю, да. Они уже настоялись, можно пробовать.
Под ногами чавкало. Холодные осиновые листья свалялись в кучи. Доходил до косточек когда-то пышный мох. В нем намертво застряли сосновые иголки.
На поляне рядом с трухлявым пнем росла яблоня. Красные сморщенные плоды были сладкими. Их украшал сентябрьский цвет и тонкая интеллигентная кислинка. Они ели, сидя на сломанной молнией березе, подстелив толстую фуфайку Георгия.
– Настя, а ты любишь мороженое?
– Да, только не в бумажном стаканчике.
– Вот приедем в Киев и пойдем есть пломбир с абрикосовым джемом. Я знаю место, где очень твердый пломбир и целиком сваренные кусочки абрикоса. А сверху тертый шоколад.
Настя вспыхнула. Это ведь означает, что они будут продолжать встречаться. Не только в бездорожном селе среди вросшей в землю свеклы, но и в нарядном городе. Где чистые, без глины, тротуары и можно ходить в модных туфлях и капронах. Где пахнет стильными магазинами, а не навозом. Где так уместна лакированная сумочка…
Георгий помог ей подняться. Береза облегченно вздохнула. На некоторых пнях еще торчали бледные поганки, и шел пар от застоявшейся воды. Чуть дальше начиналось болото. Возле него росла спелая голубика, похожая на крупные фиолетовые бусины…
Они пришли в лагерь вместе, и к ним намертво прилипла зависть. Как бесцветная пиявка. Они начали писать свою двухлетнюю чистую историю именно здесь: в этом осеннем тихом селе. А закончили в Новогоднюю ночь……Мимо 27-й аудитории бежал Степан из параллельной группы. Его стильные клетчатые брюки болтались вокруг худых ног. Его стопы, даже когда он стоял, оставались в движении. Он их растопыривал, переминался, сучил. Растрепанная тетрадка зависла в желтоватых от курения руках.
– О, Гош, привет. – В ладонь легли жесткие холодные пальцы. – Ты где встречаешь Новый год?
– Да еще как-то не решил.
Георгию до крика не хотелось идти к Насте, знакомиться с родителями и встречать праздник с ними. Как бы тихо, по-семейному, плавно втекая в семью.
– Тогда приезжайте с Настей к нам. Будет вся компания. Это недалеко, в Вышгороде. Самый высотный дом в городе, восьмой этаж, первая дверь направо.
Георгий даже не заметил отсутствия названия улицы и номера дома. Тогда это казалось неважным. Это же так просто – найти самый высокий дом. Он тогда не учел, что будет снежная ночь и дежурный таксист на вокзале. Что в сумерках, с экономно отключенными фонарями, все дома покажутся одинаковыми. И пришлось долго искать, нервничая в тесном, пахнущим бензином такси. Поглядывать на часы и видеть спешащую к 12-ти стрелку. Почти плачущую Настю…
…Тогда Георгий, как мог, шутил за столом. Девчонки глупо хихикали, а Настя, его хохотушка, только плотнее сжимала белые губы. Пока они не исчезли. И осталось на шее лицо без лица. Одна из девушек заманила Георгия на кухню под дурацким предлогом помочь с десертом. И пока они доставали из морозилки клубничный пломбир, у которого ягодные семечки царапают язык, раскладывали его в вазочки и терли на него шоколадную конфету – она прямо сказала:
– Какая бука твоя девушка. Сидит как на похоронах. Все ей должны. Ты от нее не устал?
А потом красноречиво погладила его по спине, как бы проговаривая, что с ней было бы проще, что ли…
Георгий промолчал. Он видел, что на фоне всеобщего веселья, танцев и шуток – его Настя, как черная дыра. Такая красивая, в шелковом платье, с бархатной кожей на щеках, с золотой цепочкой на шее – холодная и чужая. Не только всем, но теперь и ему…