Почти последняя любовь
Шрифт:
Разлуку к морю в ладонях озябших печально несу я,
У моря утром и ночью глаза на песке я рисую.
Рисую глаза, что похожи на давнюю тихую осень,
А волны, а волны глаза твои синие в море уносят…
Ю. Рыбчинский
…Вечером Николь шла к морю. Босая. Юбка, как парус, летела за ветром. Несла в руках боль. Вода была, что снег. Она смотрела на пену глазами обреченного. Мысленно сочиняла ему письма. Он не слышал. Молчал. Волны стягивали с берега песок, осколки ракушек, камни. Потом все это с силой выплевывали ей в ноги.
А со всех сторон осень… Смотрит своими туманными глазами. Напала на старые замки, на все газетные киоски и булочные. А со всех сторон ее тоска. Размером с море.
…Он шел и нес в руках осенний рассвет. Яблочный Спас был давно в прошлом, но запах свой оставил. И теперь, когда прорастало солнце, отовсюду струился аромат антоновки, политой гречишным медом, «чорнобривців» и спелого мака, еще там, в закупоренной головке.
Он шел с полными чего-то желтого руками. По коленям били мелкие, надрезанные хризантемы. От теплых цветов поднимался пар. Поникшие георгины с непропорциональной головой. Рука в движении зацепила широкий ореховый лист, надъеденный жуком. Ворох облаков оседал на плечах. Запахло чем-то соленым и холодным. Рыбой? Кораблями? Морем? По венам потекла легкая грусть. Полусогнутые пальцы что– то неуловимо сжали. Воздух, мокрый от пены.
Но он шел, не останавливаясь. Оставив прошлое в прошлом……Одинокий, тонкий маяк, до пояса покрытый мхом, спал. Чайки отдыхали у него на макушке, доедая вчерашнюю, уже вяленую рыбу. Море усердно смывало чьи-то глаза на песке…
2009 год. Первая осень. Киев
На яблоки садился дым,
Вздыхала старая малина.
Казался двор немолодым.
Казалась липкой паутина.
Скамейка, пьяный виноград,
Густое солнце смотрит странно.
А ты идешь в забытый сад,
Туда, где пыльно и туманно.
И груши твердые, как медь,
И от травы – одно названье.
А ты идешь, чтобы успеть
На главное свое свиданье.
Краснели руки у рябин,
И стыли яблоки, скучая.
Ты шел по осени один,
Еще любовь не замечая.
…За туманом начинался октябрь. Еще хорохорились розы… Еще держались поздние астры. По утрам отдохнувшая за ночь улица казалось юной. К вечеру – пожилой. На ветру шептались листья. Виноград темнел до крови.
…На рынке сошлись все овощи. Она ходила между рядами, стараясь запомнить по-стариковски скрюченный сельдерей, пушистые гроздья цветной капусты, розовый картофель и вытянувшуюся морковь. А дальше, из ведер и корзин, выглядывали грибы в белых, рыжих и зеленых шапках. И мед разливали деревянной ложкой. И последние ягоды пускали сок.
Она медленно шла, собирая осень, как мозаику. И все это богатство прятала в месте женской силы. Он прилетит и все увидит в ней… И липкую паутину, и бабье лето, и маслят…
На подушках лежала жара. Октябрьская! Как она умудрилась спрятаться от лета? Как она просидела в щелях окон почти полтора месяца?
Они укрылись только тонкой простынкой. Обеденный свет натыкался на плотность штор. Зареванный дождь ждал завтра.
Подушки сами стали прыгать на пол. Они уже знали… Он лежал на спине. Она ползла по нему. Он все время удерживал ее за руку. Она пыталась подползти поближе. Вибрировал воздух. В нем было маленькое землетрясение. Ее стал бить озноб.
– Тебе холодно?
– Нет. Скорее.
Он вошел… Плотно заполняя вагину. Повторяя ее форму, набирая нужную температуру. Она не помнила себя. Он лег на нее, и она заплакала. Его было много. Везде. Он двигался в вечном ритме. Он в ней танцевал. А она была ведомой. Она шла за ним вслепую по пятам. Он напрягся… Она отпустила чувства…
В батареях булькала вода. Завтра включат отопление. Простыни были мокрыми. Мокрая спина. По ней стекал экстаз. Он прижал ее к себе так сильно, как только мог. Она дышала в подмышку. Сердце никак не могло отстучать положенный темп.
Раскрытые ладошки кленов сыпались на подоконник… Она на ухо шептала свои новые стихи…
Когда они открыли тюль, к ним тянула осень теплые желтые руки. Он, как настоящий мужчина, их ей поцеловал…
А потом город стал лысым. Опали волосы-листья, выветрился цветочный одеколон, выгорели травяные туфли. Он стал просто кирпичным и панельным.
Утром с неба лилась вода. Разбавленная. Совершенно не интересная. Мокрый камень подсох лишь на треть. Солнце сушило, от усердия высунув кончик языка. А потом махнуло рукой и стало сушить лишь бы.
Они обедали в теплом кафе. Над столиками, как тыквы, лампы. Глиняная посуда, из которой почти выливался домашний борщ. Он не любил украинскую кухню. А ей хотелось.
Вышитые
А за окном опять шел дождь. Ему и самому надоело, но он не знал, как остановиться. И сверху затянуло одним цветом.
– Ты думаешь, дождь надолго?
Он равнодушно посмотрел в сторону.
– Осень…
Он был раздражен…
Она краем глаза, без разрешения, заглянула в его сердце. Увидела там себя, маленькую. Поднялась мыслями выше, в голову, и поняла, как его это злит. Всегда он руководил чувствами…
Принесли горшочки. Засохший блин сверху вместо крышки. Там томились вареники с печенкой. У него – с капустой. Ей было уютно. Он не мог отодрать блин. Отчитывал официантку.
В углу ресторана – настоящая печь. Там все время поддерживали огонь. У нее покраснела щека с одной стороны. Он снял пиджак. Она смотрела огню в глаза и расслабляла свой животик. Он теперь мог беспрепятственно входить внутрь. И когда огня стало много, он зажег глаза. Чувственным блеском.
– У тебя скоро День рождения.
– Забудь.
– Я хочу тебя поздравить.
– Меня не будет в стране. Я всегда уезжаю в этот день. А после – подарки не принимаются.
Она опустила глаза. Она прятала чувства. За длинными агатовыми нитками, за юбками в три ряда, за румянами карамельного цвета.
И он их прятал. За суровыми складками возле губ, за стильными ремнями и белыми дорогими рубашками. У них была такая игра: кто дальше спрячет. Так, чтобы не найти и не обжечься. И всем было просто. Нечего выяснять. Не на что обижаться. Нет причин для ссор.
После жирной пищи захотелось пить. Она попросила заказать узвар и маковый пирог.
– Ты уверена, что осилишь?
– Нет. Но давай попробуем.
– Я, когда был студентом, съел целый чемодан мандарин.
– Заболел?
– Нет – пожелтел. У меня был друг из Армении. Ему отец каждый месяц передавал по два чемодана мандарин. И вот, в общежитии, сев друг против друга, болтая, съели. Аппетит был отличным. Опомнились, когда возле каждого было по ведру кожуры.
А на утро я был желтым от зрачков до ногтей. Учитывая, что сам белокожий, выглядел как во время Боткина или после 20-ти сеансов солярия. Друг был таким же. Нас чуть не спровадили в изолятор…
У города был долгожданный перерыв. С окон сползли длинные ряды воды. Отфильтрованный воздух. Воробьи пили из-под водостоков…Бились ветки в окно. Мелко.
Дождь ноябрьский косил в раму.
Я смотрю из окна. Белка.
Ты сказал: «Посиди. Я достану».
На стене циферблат. Вечер.
Утопают в ковре пятки.
Дождь упорно окна калечит
И играет навязчиво в прятки.
У тебя на руках – годы,
У меня на глазах – нега.
Ты здесь прячешься от непогоды
И от первого в городе снега.
Остывали качели. Поздно.
Кисли листья. Застывшие лужи.
Ты меня обнимал… Сложно…
Я шептала, а голос простужен.
Бились ветки. Худые. Колко.
Сладкий чай. Пусть остынет. Горячий.
Ты меня целовал. Долго…
Ты смотрел на меня, как незрячий.
…Ободранная осень бежала по аллее. Плакала навзрыд. Падала и снова поднималась. На коленях из ран сочилась кровь, смешанная с землей. У нее были красные безумные глаза и отчаявшиеся руки. В нечёсаных волосах безнадежно запутались собачьи репьяхи. Разлезлись башмаки. Артритные ноги… 30 ноября…
Она смотрела в окно… Ветер ломал деревья. Дождь срывался на снег. Два градуса тепла.
В желтом халате с божьими коровками она казалась чуть полнее. Он смотрел на нее и улыбался. Допивал чай с имбирем. Видел в ее глазах несчастную осень. Подошел и обнял, на ходу целуя уголки глаз… Нехотя повернул ключ и вышел на улицу.
– Мне так не хочется от тебя уходить.
– Тогда почему об этом не скажешь?
– Ты и так все знаешь сама…
Ветер его не тронул. Оббежал через гаражи. По пути сломал больную ветку. Рассвирепел еще больше… За углом встретил оборванку. Он помнил ее еще девочкой. Посмотрел с жалостью, и она разрыдалась дождем.
Целый день хотелось домой. Он ехал и поворачивал голову назад. И все время видел любопытные глаза. Ржавые листья налипали на дворники, машины переругивались друг с другом. А он вспоминал сонное утро и шарлотку с яблоками. И как она пела на кухне, думая, что он не слышит. И как тайком его крестила на пороге, думая, что он не видит.