Почти последняя любовь

Говоруха Ирина Александровна

Он был скуп… На нежность, слова, ласки… Бросал свое внимание как бездомному милостыню… Он видел, как она еле-еле сводит концы с концами, и не очень старался помочь. Так… Крохи…

…И тогда солнце проспало. В 5 утра стояла ночь. Ночь была и в полдень. Застоявшийся в лужах дождь. От неподвижности зеленого цвета.

Все выгладывали из домов в ожидании белого ветра. А пришел самум. У неба на лбу выступила кровь.

Песок поднялся в свой рост и начал петь. Уныло, монотонно, со скрипом.

И всюду была пыль… С очень острыми углами. На подоконниках, на волосах, на зубах… Пересохло во рту. И в сердце стало суше. Он не звонил уже две недели…

Она вышла на балкон и крикнула: «Самум, ты ошибся! Ты здесь не живешь!» Он громко засмеялся ей в лицо, оголив кривые зубы. Насунул шляпу на глаза, надул щеки, и пыль рухнула ей на голову. Красная, горячая, огненная. Она не понимала, что болит сильнее: обожженные, исцарапанные плечи или неспокойное сердце. И тогда она села так ровно, как только могла. Лица стоп плотно прижимались к лицу земли. Руки, ладонями вверх, лежали на коленях. Она вспомнила свою любовь. Головокружительно нежную. Пряную. Вечную. А потом стала массировать яичники. Те сразу откликнулись ощутимым покалыванием и стали дышать, почти как легкие. И маленький ротик оказался внизу, с розовыми краями.

Вдох… и молочно-розовый свет входит через вагину. Как будто розовую лилию окунули в парное молоко. Все мышцы подобрались, втягивая все до последней капли. Выдох… и немного запачканный свет вышел, плюхаясь в песок. Прямо с головой. И еще медленный вдох… Цвет розовой гвоздики, укрытой сухим туманом, проскользнул внутрь. А потом выскользнул чуть темнее…

Она сделала 180 вдохов и выдохов. 180 раз яичники были легкими. Вся сексуальная энергия собралась в области пупка. Ладони мягко, по часовой стрелке и против, массировали эту область, пока не возникла улыбка…

Она посмотрела на розу ветров. У той не хватало лепестков, чтобы передать все оттенки безумного потока. Вот если бы был флюгер. В виде петушка или черной кошки… Вот если бы он позвонил…

Осколки песка… Бледное испуганное небо. Старые липы вдоль аллеи. Вывихнутые челюсти у городских ласточек… А может, это не самум, а бора? Может, это божественный ветер Камикадзе? Или Холостой ветер с озера Селигер?…

Солнце пропустило целый день. Целый день господствовал воздух. Наслаждался своей властью и страхом цветов. К вечеру стал тише. К ночи стих совсем. И она все поняла: это был Женатый ветер…

* * *

Этот мир из старых тополей.

Из высокой, переспевшей вишни,

Из кривого клина журавлей —

Только твой, а я в нем третий лишний.

Весь закат – от красного до тьмы,

Теплый агрус, и кусты жасмина —

Это все ее – твоей жены.

Это ей посвящена картина.

Целый мир из лошадей в пыли,

Из рябины, на капусте хлеба —

Только ваш, от кончика Земли

Только ваш – от неба и до неба…

…И снова наступило утро. Планета не рухнула в бездну. Она, свежая, висела в небесном океане. Жизнь не нажала на кнопку «стоп».

Бородатые ирисы мелко трясли подбородком, подтверждая любовь к солнцу. Махровые тюльпаны, как черные агаты, сидели в зеленой траве. Робкий ветер заискивающе смотрел в глаза…

Манная каша получилась с комочками. Ну и пусть. Он ел ее так, словно это была манна небесная. Пил горячий чай, обжигая руки. Нежно гладил верность на ее губах.

– Ты меня слышишь? – спросила она, не открывая рот.

– Я на тебя смотрю…

– Как нам жить дальше?

– Так же. Просто любя…

Слова слетели с губ легко. Одним заученным движением. Потому что за жизнь были сказаны много раз…

Весна 1977 года. Киев

В том году весна сошла с ума. И заразила всех своих сумасшествием. Ее заставили сдать анализы и, на удивление, весна оказалась вменяемой. А с виду не скажешь…

Она плескалась в лужах в зеленых резиновых сапогах, сидела в невывезенном снеге. Бухалась целым солнцем прямо в общежитские окна и в окна новостроек. Переворачивала зимнюю жизнь вверх дном. Вытряхивала все накопившееся за декабрь из карманов и раскладывала у горожан на виду.

Весна была повсюду: стояла на рабочем столе в вазе пушистыми ивовыми ветками. Ползала по груди щекотными лучами. Пела романсы своим альтовым голосом.

Город ожил, повеселел, стал ярче. Как-то живее колесили автобусы, кланяясь на остановках, женщины надели яркие пальто и куртки. Все реже возили детей на санках, противно доставая шершавый асфальт.

А он вдруг влюбился. Будучи всего лишь год как женат…

Ее направили по длинному больничному коридору в кабинет главврача. Было очень тихо. На узких подоконниках стояли одинаковые горшки с алоэ и китайской розой. Ряды деревянных стульев в приемном отделении. Бесшумные медсестры в тапочках и белых носках. Плакаты на стенах о профилактике гриппа.

Лина постучала и услышала тихое суховатое «Войдите».

Перед ней сидел очень молодой врач с плечами пловца. Он был в таком накрахмаленном халате, что казалось, уходя с работы – он его просто поставит у трехногой вешалки. Серьезное лицо. Неулыбчивые губы. Он только что узнал о крупнейшей катастрофе в Тенерифе, когда столкнулись два самолета и погибло почти 600 человек…

Глаза, утратившие голубизну. Строгая линия носа… И невозможно было даже представить, что за этой суровой, даже каменной мужской красотой прячется бурная сексуальность.

Чистый стол с аккуратными стопками историй болезней. Он как раз читал трудные случаи. Сверху журнал «Медицинская техника» и «Вопросы вирусологии». Красивые руки из-под белых манжет. Запах, почти невидимый, но особый. В углу стояла белая ширма и такая же белая кушетка, покрытая клеенкой. Стеклянный шкаф с медикаментами. Умывальная раковина с вафельным полотенцем на гвозде.

– Я вас слушаю.

Лина, спотыкаясь, стала проситься на работу, тыкаясь глазами в какие-то плакаты.

– Где учились?

– В медучилище № 2.

Георгий повертел в руках диплом. Он был с отличием.

– Замужем? Дети?

Она сглотнула и замотала головой.

– Свободных вакансий медсестер нет, – он поднял глаза и пощупал ее. Она стояла перед ним, пряча одной рукой затяжку на колготках, а другой – сетку с розовым зефиром. В кулинарии выбросили, вот она и взяла домой. Простенькое кримпленовое платье до колен, поскрипывающее в движении. Модный каскад. Она таращилась на него, как обеспокоенный воробушек, неестественно вытягивая шею.

– Но я могу предложить место моего секретаря.

Лина облегченно выдохнула и согласилась.

– В таком случае, оформляйте документы, – бросил коротко и замолчал. А потом аккуратно, чуть надавив ногтем, поставил на ней зарубку. Пометил…

Ее сердце так стучало, что она забоялась, как бы оно не разбило вдребезги грудную клетку. Она поспешила за дверь, отмахиваясь от напряжения, которое потом, почти всегда, возникало в его присутствии. Вытерла лоб и откусила кусочек зефира.

С 1-го числа Лина была принята на работу. Она оказалась умненькой и ответственной. Ей только исполнилось двадцать лет.

Она с таким усердием выполняла все его поручения, что

в скором времени он без нее не мог обходиться. Она грамотно вела документацию, фильтровала телефонные звонки, знала, какой кофе он любит. Ничего не забывала, угадывала его мысли и распоряжения наперед. Он только многозначительно улыбался.

И ворвались чувства… Через распахнутое окно для проветривания. Через дырку в заборе больничного двора. Через тонкое отверстие капельницы.

Больница жила своей выздоравливающей жизнью. По коридору гастролировал аппарат для кварцевания. Ходили пижамные больные. Пахло столовской перловой кашей. Готовили к выписке послеоперационных. А она боялась дышать возле него и быстро падала в бездну обаяния. Она знала голос жены, знала о ее глубокой беременности и о двухлетней Маринке, которую он удочерил, но влюблялась так стремительно и хаотично, что не отдавала себе отчет. Не соображала. Не слышала тот предупреждающий чистый звон в небе, который был еле уловим. Ее к нему влекло и не хватало ни опыта, ни возраста, чтобы это влечение уничтожить.

А он обволакивал… Он знал, что делает. Вплетал ее в свою паутину крепкими нитками. И когда завязал последний узел – она оказалась совсем без одежды.

Когда он раздел ее впервые – задохнулся. Лина была сложена, как изящная лань. Тонкая талия переходила во вкусные бедра. Кожа молочного цвета и розовая на крупных, как вишневые косточки, сосках. Твердых, как эти самые косточки. И еще розовее между курчавыми волосами. Ее маленькие губки прилично выступали из-за больших. Издалека все было похоже на гибискус с неровными вытянутыми лепестками.

Георгий не жил с женой уже несколько недель. А с Линой – каждый день, а иногда и по два раза в день. В больнице догадывались и шептались…

Она жила далеко за городом и была очень хороша в своей неуверенности и бедности. Однажды он неожиданно расщедрился. Из заграничной командировки привез ей и жене духи «Клима». С верхней персиковой нотой и ветивером в нижней. В нарядной, по-зимнему, белой коробочке.

Он видел на ней всего два платья, но всегда только белоснежные трусики. Да и сам всегда носил только белое белье. Он отвозил ее домой по бездорожью и буксовал в разбухшей майской земле. А потом спокойно возвращался в свою трехкомнатную квартиру, тихо ступая по чистому паркету, чтобы не разбудить жену.

Он всю жизнь задерживался на работе. Он делал для семьи все. Кроме семьи, на нем еще была и лечебно-профилактическая, административно-хозяйственная и финансовая деятельность больницы. И это в 27 лет…

…Они никогда ни в чем не нуждались. Сын – в медицинском, дочь – в юридическом. Жена, почти никогда не работавшая. Так разве он не заслужил эту радость? Этот секс вне дома и вне домашней постели? Разве он не заслужил красивых женщин, от которых не пахнет диетическим супом и не скапывает с груди молоко? У которых дома можно разгуливать голышом и заниматься сексом прямо на кухне. Где не нужно ждать, пока уснут дети, а потом, между делом, прислушиваться, не проснулись ли?

Вскоре его дом стал по образцу стерильной операционной. Из него ушла истома, синхронное дыхание, плотно прикрыв за собой дверь. Таня винила себя во всем. А он никого не винил. Ему было очень удобно. Дома уроки, глобус на полке, простуды и молочные смеси, а за порогом…

И он переставил ориентиры. Дом стал свят. Там жила семья, росли дети, хозяйничала жена. Там решались вопросы с отпуском, покупалась лучшая мебель, обсуждались олимпиады районного значения. Там все было чинно и правильно. Там он отдыхал. Порядок в шкафах, отутюженные простыни, на которых просто спят, а не разрывают в момент оргазма. Бокалы из богемского стекла достаются к приходу гостей, а не валяются на ковре, потому что на последнем глотке он безумно ее захотел.

Дома в ванной купали детей, а не стояли вместе под душем, намыливая друг друга. Понимая, что сейчас он попросит облизать плотный член, низко наклонив голову. Дом был просто дом. Крепость, где всегда ждут с горячим ужином. А страсть со своим одеялом и подушкой бродила по другим домам. Она ложилась в чужие постели и делала то, что с женой делать никак нельзя.

Он не мог жить по-другому. Ему нужно все время карабкаться выше, а у жены на его «выше» не хватало ни времени, ни сил. И он тянул, высасывал эти силы из других, перемалывал в себе как в кофемолке, и…потом выдавал семье результат в виде поездки в Англию на Новый год.

– Ты сможешь сегодня задержаться?

Георгий стоял в приемной с кипой бумаг. У него был усталый вид и помятый халат. Он сегодня работал с семи утра…

Лина, у которой последний автобус уходил в 19–30, согласилась. Она не могла ему отказать.

Когда все разошлись, они начали работать. Он начитывал доклад, а она набирала его на пишущей машинке. Георгий сам, впервые, заварил чай и достал из шкафа дефицитные конфеты «Стрела». Открыл окно, когда ее лицо стало красным. Думал, жарко. А когда закончили – убрал отпечатанные страницы и откупорил грузинское вино. У Лины помутились мысли. Особенно, когда он погладил ее по спине, и кожа под платьем стала на дыбы… И вдруг руки пересеклись. Сами, без подсказки. Он притянул ее к себе и обдал жаром. Целовал, доставая под одеждой все: и грудь, и ягодицы, и промежность. Его пальцы уже давно скользили во влагалище, трогая нежные стенки. Стонал, зарываясь в чистые волосы.

И упали на пол его брюки, за которыми была живая плоть. Откуда-то сверху свалился тонометр с фонендоскопом. И закрылась сама собой дверь на ключ…

Он аккуратно положил ее на кушетку, лег сверху, трогая членом лоно, мгновенно находя узкий девственный вход. Георгий уперся налитой пухлой головкой и стал надавливать внутрь. Лина давно этого ждала, подавала вперед бедра, старалась ему угодить. И он вошел. Полностью. Разорвал девственность, не моргнув. На внутренней стороне бедер выступила кровь. И стало трудно сдерживаться… В паху тянуло терпким сладковатым чувством. У Лины запрокинулась назад голова. Потом стала пульсировать в поисках выхода страсть. Он зажмурил глаза… Лина закричала…

Когда пришло время собираться, Лина еле слышно спросила:

– Как нам теперь жить дальше?

– Так же, как и раньше… Только теперь любя…

Ароматные лепестки цветущих груш летели в окна. Таня, с расплывшейся талией, тяжело шла на кухню попить воды. К ночи сильно отекли ноги.

Она еще не ложилась. Слушала дверь. Не поворачивается ли в замке ключ. Забился малыш. Она знала, что мальчик. Она погладила рукой его маленькую пятку в районе пупка. Показывала рукой на дерево, усыпанное нежными бутонами. Они вместе смотрели в небо и искали старые звезды, которые давно умерли, но по привычке отсиживали место. Звали майский ветер и ждали папу с работы. Георгий в это время был очень занят. Он насаживал на себя упругие розовые бедра. У него вот-вот случится оргазм…

Вернулась в спальню. Еще раз перелистала книжку Спока и последний номер «Здоровье». В комнате работал телевизор. По московскому каналу транслировали концерт «Страна моя». А вчера они вместе смотрели «Мимино»…