Почти семейный детектив

Мартова Людмила

– В Белоруссию, говоришь? – Гарик вдруг стал неожиданно задумчив. – Это хорошо. Я бы даже сказал, вовремя. Вот что, мать, ты действительно после разговора с Ильей загляни ко мне. Просьба у меня к тебе будет.

– Конечно, – кивнула Ганна, напряженно вглядываясь в неясные тени за далеким стеклом. – Я пойду, Паша. Илья ждет. Неудобно.

– Конечно. Его величество не любит ждать. – В голосе собеседника послышалась насмешка и еще что-то, новое, незнакомое, резанувшее слух. Ганна в недоумении посмотрела на Гарика, но он стоял перед ней такой же, как всегда, улыбающийся и безмятежный. – Ты чего, Ганка?

– Нет, ничего.

Я действительно пойду. И потом загляну обязательно.

– Где ты шляешься? Хотя бы раз в жизни ты можешь не заставлять себя ждать? – с грохотом хлопнула стеклянная дверь, по природе своей обычно закрывавшаяся бесшумно, и в коридор вылетел смерч, вихрь, ураган, торнадо по имени Илья Галицкий. Гарик незаметно исчез в своей приемной, как и не было его. Ганна успела кинуть ему вслед молящий взгляд, втянула голову в плечи и покорно пошла навстречу урагану. Его нельзя было отменить или утихомирить. Только пережить. И именно это сегодня предстояло Ганне Друбич.

* * *

В последнее время ему необычайно везло. «Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить». Писатель Вольдемар Краевский, в миру Валентин Ванюшкин, поплевал куда-то в сторону левого плеча, встал с продавленного старого дивана, служившего ему ложем, и довольно потер руки.

Еще совсем недавно его жизненные перспективы выглядели довольно уныло, а сегодня он чувствовал себя победителем, рыцарем без страха и упрека, принцем на белом коне, который может бросить весь мир к ногам влюбленной в него женщины. А может и не бросить. Оставить этот мир себе.

Сама женщина, впрочем, была первым подарком, преподнесенным ему судьбой. Он встретился с ней на книжной выставке, на которые ходил постоянно, растравляя и без того не заживающие раны. Он знал, что пишет глубоко и талантливо, вот только жанр, в котором он творил, сегодня не мог быть оценен по достоинству. В нынешнем жестоком мире, где правит сиюминутная выгода, кому могут быть нужны рассказы о красоте природы?

Вольдемар Краевский считал, что легко может заткнуть за пояс и Михаила Пришвина, и Виталия Бианки. Он был гораздо талантливее, чем эти двое, вот только ему не повезло родиться слишком поздно, в бездушную эпоху, перемалывающую истинный талант в своих неумолимых жерновах.

Именно такими словами «бездушная эпоха», «неумолимые жернова» он и думал, и писал, рассылая рукописи во все мало-мальски приличные издательства страны и с плохо скрываемым бешенством получая отказ за отказом. На книжной выставке он часами бродил между секциями, беря в руки чужие книги в слишком ярких обложках. С его точки зрения, все эти детективы, дамские рассказы, сентиментальную прозу и дурацкое фэнтези ни на минуту нельзя было принять за серьезную литературу. Но все это издавали и, главное, покупали. А он лишь со стороны наблюдал за раздающими автографы популярными писателями, чувствуя себя выброшенным на обочину жизни мешком с тухлым мусором.

– Простите, вы тоже писатель? – Он расслышал не сразу, и женщине, подошедшей откуда-то сзади, пришлось повторить свой вопрос.

Он нашел ее глазами и оценивающе оглядел с ног до головы, поставив мгновенный диагноз: богатенькая стерва, страдающая от скуки и недостатка мужского внимания. Ей было около сорока, кожа на лице уже начала увядать, и это было видно, несмотря на все предпринимаемые ею косметологические ухищрения.

Вопрос она задала не из пустой

вежливости и не потому, что ей было интересно. Вольдемар Краевский был хорош собой и знал это. Высокий, стройный, с густой, хорошо сохранившейся шевелюрой, одетый в безукоризненную рубашку и стильный шейный платок, в тон замшевому пиджаку, он смотрелся элегантно и породисто. О том, что это его единственный приличный пиджак, знать никому не полагалось.

– Писатель? Смотря что вы вкладываете в это слово? – с горечью произнес он, трагически изломив бровь, которой подходил эпитет «соболиная».

– Я вкладываю в это слово изначально присущий ему смысл. Писатель – это человек, для которого литература не пустой звук.

– Вы считаете все это, – он обвел рукой стойки с книгами, – литературой?

– Я – нет, мой муж – да. – Женщина нервно усмехнулась. – Даже не знаю, зачем я сюда пришла. Впрочем, официальная часть давно закончена, так что я могу считать себя свободной. Если вы не против, то давайте продолжим разговор о настоящей литературе в каком-нибудь ресторане.

– Писательство, к сожалению, не подразумевает походов по ресторанам, – чуть конфузливо сказал Вольдемар.

– Ну что вы, это же я вас пригласила. И так как я хорошо знаю изнанку литературы, то можете не сомневаться, деньги на ресторан у меня есть. Так что я вас приглашаю. Кстати, меня зовут Милена.

– А меня Ва… Вольдемар. Вольдемар Краевский.

– Красиво, – оценила женщина и быстро-быстро взяла его под руку. – Я буду звать вас Волик.

Во время обеда в роскошном ресторане Вольдемар, как ни старался, ел жадно и быстро. Ему уже давно не было так вкусно. Его скудный домашний рацион состоял из яичницы и макарон по-флотски. Писательская стезя не приносила ему ни копейки, и, дабы не помереть с голоду, он три раза в неделю ходил на работу, составляя нехитрые тексты в одном из рекламных агентств. И саму необходимость батрачить в столь непристойном месте, и коллег своих он искренне презирал, считая за людей второго сорта. Но унизительная и бессмысленная работенка, позорящая его талант и убивающая призвание, все-таки позволяла оплачивать коммунальные счета и питаться макаронами с тушенкой.

Милена заказала тигровых креветок в итальянском соусе, сырный суп-пюре, огромную, пышущую жаром отбивную на кости и тонкие картофельные палочки, пересыпанные розмарином. Пили они французское красное вино.

После обеда, за который она выложила сумму, которой бы Краевскому хватило, чтобы прожить неделю, Милена, как само собой разумеющееся, сняла номер в гостинице неподалеку. Вольдемар понял, что, если он хочет поймать жар-птицу за хвост, то ему нельзя ударить в грязь лицом, и напряг все свои возможности, и так очень неплохие от природы. Через два часа он понял, что вытащил-таки свой счастливый билет.

– Сколько тебе лет? – спросила у него томно раскинувшаяся на шелковом белье (номер был из дорогих) Милена.

– Тридцать два, – дрогнувшим голосом признал Вольдемар, решивший не врать ей даже в мелочах. И тут же соврал: – Мы с тобой явно ровесники.

– Мне сорок один, – Милена прикурила какую-то длинную тонкую папироску. Голос у нее после занятий любовью звучал хрипло. – И не ври мне, дорогуша, что ты этого не видишь.

– Мне все равно, сколько тебе лет, – честно признался Краевский. – Мне было хорошо с тобой, и я уверен, что дальше будет только лучше.