Почти вся жизнь
Шрифт:
Богданов достал из кармана пакет с марлей, разорвал его и осторожно вытер испарину со лба Ларина.
И пока Богданов в ожидании врача прислушивался к биению сердца своего командира и всматривался в его глаза, ища желанного выражения, Ларин продолжал вести свой неслышный разговор. Новые видения, видения двух разных миров, посещали его, более не мешая сознанию и как бы соревнуясь друг с другом.
Так что же, что было его жизнью?
Он боялся сделать новое умственное усилие, чтобы не потерять сознания, но другого выхода не было, и ему пришлось сделать
«Конец…» — подумал Богданов и, отвернувшись заплакал.
Ларин не замечал его слез. Он совершил усилие и теперь, в последней сосредоточенности, увидел свою жизнь так, словно бы ей еще суждено было продолжаться. Будущее двинулось к нему навстречу, как будто бы он в бинокль взглянул отсюда на Пулковские холмы. Но неожиданное приближение ничего не изменило.
Пути и перепутья, расставания и встречи, и, проживи он сто жизней, — он бы не смог сказать себе: остановись. И когда кончилась бы его сотая жизнь, он, лежа в смертной постели, пожал бы руку своей старой подруге и сказал бы ей: «Так. Только так», и не отвернулся бы от ее испытующего взгляда и не сказал бы: «Прости», потому что мир, созданный ими вдвоем и друг для друга, неразделим с миром, судьба которого была для них так важна.
«В этой нераздельности и есть моя жизнь, смысл ее, счастье, то, для чего я родился».
Богданов закрыл ему глаза.
Вскоре прибежал врач, пожилой человек с погонами майора медицинской службы. Он быстро и с удивительной для его возраста ловкостью осмотрел Ларина.
— Ничего нельзя было сделать, — сказал врач.
— Он это понимал, — ответил Богданов, не спрашивая о подробностях ужасного ранения.
— Какой был орел! — покачал головой врач, с невольным удовольствием рассматривая могучее и красивое тело Ларина.
Бой гремел уже вдалеке. Дружинницы заканчивали свою скорбную работу.
Дали знать Макееву. Ночью он пришел проститься с Лариным и сел возле него.
Лицо Макеева было усталым, каким только может быть лицо командира полка, двенадцать дней находящегося в жестоком бою. Казалось, что за двенадцать дней Макеев впервые присел. Морщины на его лице расправились и словно отдыхали, более не похожие на шрамы.
Николай Новиков впервые испытывал тяжелое горе и целиком был погружен в него. Все другие чувства были ему сейчас недоступны.
Елизавета Ивановна, глядя на мертвое лицо Ларина, вспоминала Смоляра, и потеря Ларина неумолимо сочеталась с главной потерей ее жизни.
Макарьев мучительно упрекал себя в том, что не уберег командира дивизиона. Он не представлял себе, как можно было уберечь Ларина, но чувство ответственности за все, что в дивизионе происходило, и за каждого человека, в нем служившего, было воспитано в Макарьеве с такой отчетливостью, что он повторял все ту же мучившую его фразу: «Все-таки я остался жив, а убили Ларина».
Ларина хоронили в Гатчине. Немцы окончательно были отсюда выбиты. Дивизия вышла из боя. Осуществленный ею удар по противнику был высоко оценен командованием фронта.
На похоронах Ларина был выстроен
— Командир дивизиона все стремился освобожденных повидать, — сказал наконец Богданов. — Но были другие задачи… — Богданову хотелось сказать об этих задачах, вспомнить прошлое, ведь Ларин — это уже было прошлое их дивизиона, но, глядя на лица окружавших его людей, он отказался от этого. Люди смотрели на него с надеждой, и Богданов сказал: — Все же мы теперь и Красносельские, и Гатчинские.
На следующее утро Макеев вызвал Новикова к себе.
— Ваша сестра, если не ошибаюсь, была женой капитана Ларина? — рука его невольно отбила такт.
— Так точно, товарищ подполковник.
— Полк заинтересован в судьбе вдовы погибшего капитана Ларина и… — костяшки пальцев снова упали на свежий сруб стола, — его ребенка. Вам ясно, товарищ лейтенант?
— Ясно, товарищ подполковник.
— Вам предоставлен отпуск для поездки в Ленинград.
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
— Идите выполняйте.
Новиков по-курсантски точно сделал «кругом», но в это время Макеев подошел к нему. На плечи Николая легли сухие пальцы командира полка.
Николай хотел повернуться, но Макеев сам повернул его к себе.
— Товарищ подполковник… — сказал Новиков, чувствуя сильный и глубокий взгляд Макеева.
Макеев ничего не ответил. Он не спеша всматривался в лицо Николая, словно стремясь найти в нем новое, еще никому не известное выражение.
Вдруг что-то дрогнуло в углах его рта. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, он чуть привлек к себе Николая и легко отстранил его.
— Мне можно идти, товарищ подполковник? — спросил Николай нерешительно.
— Да, да, конечно… — быстро сказал Макеев. Неожиданная улыбка еще какое-то время освещала его лицо.
Не заходя к себе, Николай выбежал на шоссе и стал ждать попутную машину. Но все машины шли по направлению к фронту, и Николай, нервничая, долго ходил взад и вперед. Вдруг он остановился. Навстречу ему один за другим шли двое. Первый был в широченной шинели без погон, болтавшейся на нем, как халат, и в пилотке без красной звездочки. Позади него шел красноармеец, держа винтовку навскидку. Николай чуть не вскрикнул: это были Хрусталев, бывший начальник артснабжения, и его конвоир. Когда они поравнялись с Николаем, он невольно уступил им дорогу. Хрусталев, кажется, узнал его. Что-то вроде улыбки появилось на его опухшем лице.
— А, младшенький!.. — сказал он сквозь зубы.
Николай отвернулся. Полчаса спустя ему удалось остановить попутную машину. Николай быстро прыгнул в кузов, где сидели два бойца.
Они накрылись брезентом от мокрого снега, вялые хлопья которого падали непрерывно.
— Нет, душно, — сказал Николай и пересел на борт.
Он должен был обдумать поручение, которое дал ему полк, а мысли были расстроены. И такова была сила личного его горя, что чем более он пытался привести в порядок свои мысли, тем менее это ему удавалось.