Почти вся жизнь
Шрифт:
Бойцы, сидевшие под брезентом, чувствовали себя как дома. Вытащив из мешка хлеб, сало и консервы, они ели с большим аппетитом, сожалея лишь, что нечем промочить горло.
Машина шла теперь рывками, не в силах совладать с разбитой дорогой. То и дело шофер вылезал из кабины и тяжелым ключом стучал по скатам, выслушивая машину, как врач больного.
— А что, товарищ лейтенант, с нами не закусите? — спросил один из бойцов.
— Нет, я не хочу, — быстро ответил Новиков. — Спасибо, не хочу.
Боец покачал головой.
— Зря,
Новиков пожалел, что фляжка его пуста: нечем угостить попутчиков.
— Я вот смотрю на вас, товарищ лейтенант, — сказал другой боец, бережно складывая в мешок остатки продовольствия. — Смотрю, все на борту сидите. Мало разве в бою снега наглотались? И веселья в вас не видать. А вы человек молодой. Чем объяснить?
— У меня горе, — не удержался Новиков.
— До этого мы своим умом дошли, — сказал боец, переглянувшись с товарищами. — Однако в чем горе?
Взгляд его был такой внимательный и сочувственный, что Николай сказал откровенно:
— Командира моего дивизиона убили.
— Горе большое, — сказал боец. — Знаю. Нелегко пережить.
— Трудно! Хоть бы в бой поскорее… — вырвалось у Новикова.
— Так… Погибший семейным был?
— Жена и… не знаю, может быть сейчас уж ребенок.
— В Ленинграде?
— Да…
— Увидитесь с ней?
— Она моя сестра…
— Товарищ лейтенант! — вдруг с жаром воскликнул боец. — Так ведь надо вам о ней подумать!
— Ну конечно, — подтвердил Новиков. — Ясно, что я о ней думаю.
— Нет, товарищ лейтенант, всерьез нельзя о чужом горе думать, если в себе свое не поломаешь. Иначе не поможешь.
— Да? Так? Это так? — с жадностью спросил Новиков, чувствуя, что незнакомый боец своими словами дотронулся до чего-то самого сокровенного.
В самом деле, он никогда так не думал: надо в себе поломать горе, но не для того, чтобы самому легче стало, а для того, чтобы помочь другому человеку. Для того, чтобы в душе другого человека зажегся огонек надежды, нужно самому иметь этот огонь…
Машина остановилась так резко, что Новиков едва удержался на борту. Водитель выскочил и, покачав головой, сказал:
— Будем менять скаты.
Бойцы сразу же стали ворчать:
— Говорили тебе, этой дорогой не ехать. Это не дорога, а мучение.
— Срезать хотел, — ответил шофер. — Вас поскорее в Ленинград доставить, — добавил он ядовито.
— Вот тебе и поскорее!
Они находились вблизи Ленинграда. Был виден Дворец Советов. Дорога, которую выбрал шофер, чтобы «срезать», и за которую его сейчас ругали, проходила по бывшему переднему краю.
Здесь было дико и пусто. Казалось немыслимым, что здесь еще совсем недавно жили люди, и только дырявые консервные банки да простреленные каски напоминали об этом. Девятьсот дней этот передний край честно служил Ленинграду, а за двенадцать дней нашего наступления
— Помочь вам, товарищи? — спросил Николай.
— Справимся, товарищ лейтенант.
Николай прошел немного вперед по дороге. Поземка утихла, и стало вдруг светло и ясно, как часто бывает на севере в предзакатный час. Желтое пятно солнца за облаками быстро скользило к земле. Еще минута — и над самой линией горизонта показался пурпурный луч.
Этот луч был нетороплив. Он задержался на белом камне Дворца Советов и не спеша коснулся земли бывшего переднего края. Не сострадания заслуживала эта земля, а благодарности.
На Международный проспект они въехали, когда уже было совсем темно. И только успели въехать, как услышали сильный орудийный залп и вслед за ним, где-то вдалеке, у самой Невы, увидели небо в разлете множества многоцветных огней.
Новый залп и новые огни, раздвинувшие небо. Новиков сильно постучал в кабину. Машина остановилась.
— Что это? Салют?
— Салют в Ленинграде, как в Москве?
— В честь победы?
На Международном проспекте было пустынно. Видимо, люди ушли к Неве, туда, где гремел салют, и только у ворот стояли дежурные групп самозащиты. Они отвечали Новикову и его спутникам:
— Да, салют.
— Да, был приказ Военного совета фронта.
— Да, в честь победы.
И, кажется, впервые жалели о том, что не могут уйти со своих постов.
— Давай не задерживай, давай третью скорость, давай скорей к Неве! — яростным начальственным тоном крикнул Новиков.
Машина помчалась. Но когда они уже были на проспекте Майорова, залпы прекратились.
— Опоздали, дурында, — раздраженно сказал боец водителю и стал ему доказывать, что могли бы они и не опоздать, если бы…
Новиков уже не слышал их. Он бежал к своему дому. У ворот стояли люди и не сводили глаз с неба, словно желая продлить удивительную возможность безбоязненно смотреть на мир.
В толпе Новиков увидел Валерию Павловну, вернее, не увидел, а угадал ее спину, плечи. Николай подумал, что своим появлением может испугать мать. Он сказал так тихо, как только сумел:
— Мама…
Валерия Павловна быстро обернулась. Они обнялись, и Николаю показалось, что мать, словно еще не доверяя встрече, прислушивается к биению его сердца. Не отрываясь от сына, Валерия Павловна сказала:
— Ольга родила. Сына…
И, с трудом оторвав свое лицо от груди. Николая, взглянула ему в глаза.
— Ларин убит, — сказал Николай.
Всю ночь они не ложились. Света не зажигали, как будто боясь, что свет может нарушить их тайную беседу. Прожектор, верный своей девятисотдневной судьбе, медленно вглядывался в небо и, убедившись в его безопасности, исчезал, чтобы вновь появиться.