Под чужим знаменем
Шрифт:
– Вот видишь. Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, скажем, Доброхотов… Либерзон – этот что за ювелир? – раздумывая над чем-то, спросил Фролов.
– Та Боже, это самый никудышный из всего списка! – с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семен Алексеевич.
– Как это понимать? – поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.
– А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было – всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!
Фролов ненадолго задумался.
– Вот
Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан галереями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Богатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, ссорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждали новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей душевно чутких к чужим радостям и горю и готовых прийти в трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.
Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил долгожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.
Вот в таком затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил ювелир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.
Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспокойных, безучастных, грустных и веселых.
– Скажите, – обратился Фролов к замершей в любопытстве старухе, – в какой квартире проживает гражданин Либерзон?
– Либерзон?.. Ювелир, что ли? – переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: – Во-она ихняя дверь!
Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галереям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным закоулкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные комнаты, колченогая, давно состарившаяся мебель, незастеленные постели с лежащими навскидку потертыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновали полуодетые торопливые женщины и безучастные мужчины, грязные, неумытые дети. Однообразный и невеселый шум людского бедного общежития, утихший на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая тема для разговоров, толков и догадок.
– К кому? – понеслось из двери в дверь, поползло по бесчисленным закоулкам.
– К ювелиру! К ювелиру! – побежало впереди них.
– С наганами, видать, из Чека, – звучало слева и справа.
– Наверное, с обыском, – раздались прозорливые голоса.
– Не-е, понятых не берут.
Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткрылась, однако цепочку хозяин не снял – изучающе глянули острые глаза-буравчики.
– Ну-ка, открывайте! – суховато потребовал Семен Алексеевич.
– А вы, собственно, к кому? – раздался певучий старческий голос.
– К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, – снова сухо бросил Семен Алексеевич.
– Странно, – пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осторожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хозяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, надел его и лишь после удивленно спросил:
– Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? – и впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.
– Может быть, все же разрешите войти? – спросил Фролов.
Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комнату. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, фигурой похожая на подростка, пожилая женщина.
Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего примечательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протертыми сиденьями, диван под чехлом, кадки с увесистыми фикусами.
– Разрешите присесть? – спросил Фролов у хозяина.
– Да, очень прошу. Садитесь! – Либерзон суетливо пододвинул стулья.
Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:
– Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в Чека сидит.
Либерзон всплеснул руками:
– Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти намеки!
А Семен Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:
– Вы вот что, гражданка! Тут у нас, откровенно говоря, мужской разговор предвидится, так что давайте-ка быстренько выйдите!
Женщина, еще плотнее запахнувшись в платок, сердито повела глазами по Красильникову, словно выискивая в его облике какой-нибудь изъян, и вышла.
– Мужской разговор, – тихо сказал Либерзон. – Какой может быть мужской разговор при таком пайке. Смешно.
Фролов улыбнулся и какое-то время молча рассматривал ювелира, его тонкие, длинные, как у пианиста, пальцы, синие прожилки на руке. Тот молча вытирал вспотевшее лицо, но не казался испуганным.
– Товарищ Либерзон, мы к вам по делу, – наконец сказал Фролов, стараясь быть приветливым с этим всклокоченным и сразу к себе расположившим человеком.
– Вы знаете, я догадываюсь, – понятливо улыбнулся Либерзон.
– Нам нужна небольшая справка. Вы, наверное, знаете всех ювелиров в городе?.. – басовито поддержал своего начальника Красильников, все еще пытаясь найти нужный тон в общении с ювелиром.
Либерзон грустно покачал головой:
– Сорок лет – не один год. За сорок лет можно кое-чему научиться и кое-что узнать. Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я скажу вам, какой он воды, сколько в нем карат, сколько он стоит… Назовите мне любого ювелира, и я вам скажу… сколько он стоит.