Под грифом правды. Исповедь военного контрразведчика. Люди. Факты. Спецоперации
Шрифт:
— С какой целью вам дали бесшумный пистолет на десять патронов?
— Для охоты.
— И с этой же целью вас снабдили 205 патронами?
— Да.
— Насколько я знаю, принято охотиться с охотничьими ружьями.
Чего он добивался, упоминая о пистолете? Какую бы цель он ни преследовал, я хотел опередить его.
— Кто дал вам булавку с ядом?
— Мне дал ее полковник Шелтон во время инструктажа в Пешаваре.
— С какой целью?
Мы вернулись к знакомой теме. Я прекрасно знал, что он имел в виду.
— На
— Это означает, что ваше руководство отправляло вас в этот полет, не заботясь о вашей жизни?
— Мне, в общем-то, предоставлялось самому решать, использовать ли булавку.
Но вам дали булавку с ядом?
— Да.
— Они хотели, чтобы вы взорвали самолет, погибли сами и уничтожили все следы?
— Нет, мне не говорили, чтобы я покончил с собой.
— Но вам дали булавку, чтобы вы покончили с собой?
— В случае пыток.
— Вам говорили, что в СССР применяют пытки?
— Я не помню, чтобы так говорили, но я ждал этого.
— Вас пытали?
— Нет.
— Как к вам относились во время допросов?
— Ко мне относились очень хорошо.
По сравнению с тем, что я ожидал, это была действительно правда. Затем было доказано, что самолет "У-2", который мне показали в Парке имени Горького, — тот самый, на котором я летел из Пешавара, хотя, как я отметил, он несколько изменился. Потом Руденко возвратился к подробностям моего контракта с ЦРУ.
— Кто подписал контракт со стороны Центрального разведывательного управления?
Наконец-то!
— Я точно не помню, но, кажется, это был Коллинз. Он подписал контракт в моем присутствии, но там были и другие лица, которые также подписывали этот документ.
Коллинз не подписывал контракта, но это был единственный доступный мне способ ввернуть это имя.
Затем Руденко пытался заставить меня признать, что я, подписывая контракт, знал о предстоящем участии в перелетах-вторжениях. Ему это не удалось, и он перешел к Инджирлику и подразделению "1010". И опять была предпринята попытка рассматривать эту операцию как военную.
— Каковы были цели и задачи, поставленные перед подразделением, в котором служил подсудимый?
— В общих чертах, они сводились к сбору информации вдоль границ СССР. Кроме того, мы занимались метеоразведкой и определяли уровень радиоактивности.
— Кто непосредственно руководил подразделением " 10–10"?
— Непосредственное руководство подразделением "10–10" осуществлял военный, но я не знаю, кому он подчинялся.
— Но это был военный?
— Командир подразделения был военным. Но служащие подразделения были по большей части гражданскими лицами.
Руденко не принял во внимание этой оговорки. "Кто посещал базу?" — поинтересовался он. Я повторил имена, которые уже упоминал во время допроса.
— Итак, военными базами интересовался лично кардинал Спеллман?
— Я
— Кардинал Спеллман давал свое благословение тем, кто участвовал в шпионских операциях?
— Он был видным священнослужителем. Думаю, он не размышлял слишком много над тем, чем занимается тот или иной человек, а скорее, над тем, что он из себя представляет.
После целого ряда вопросов, в ходе которых было установлено, что, несмотря на наличие у меня удостоверения, указывающего на мою принадлежность к НАС А, я не имею к этой организации никакого отношения, председательствующий объявил перерыв "до дневного заседания".
Из зала меня провели в хорошо обставленную приемную. Здесь стояла кушетка, на которой я мог при желании отдохнуть. Меня ждал завтрак: свежие фрукты, которых я не видел с тех пор, как оказался в России, бананы и ломоть арбуза.
На стуле лежал журнал "Нью тайм". Он издавался в Москве на английском языке и был явной имитацией "Тайма". Я стал листать его в надежде отыскать какие-нибудь сообщения из внешнего мира, но один из охранников через переводчика велел мне отложить журнал.
— Почему? — спросил я.
— Потому, — сказал он, — что чтение за едой плохо отражается на пищеварении.
Его замечание впервые за день вызвало у меня улыбку. Но ненадолго. Моя подавленность усиливалась. Первое заседание суда началось в 10 часов утра и продолжалось около четырех часов. Большую часть этого времени я провел на ногах. Такого сильного душевного напряжения я не переживал ни разу с момента моего пленения. Были минуты, когда я готов был воскликнуть: я виновен! Приговорите меня к смертной казни и положите конец этому фарсу!
Я не ожидал, что суд превратится в представление. В некотором смысле мои ответы не имели никакого значения. Я присутствовал здесь просто как символ. И они хотели использовать этот символ, чтобы поставить Соединенные Штаты в затруднительное положение, судить мою страну от лица мировой общественности. Я не желал принимать в этом участия. Я хотел положить конец такому суду.
Такая возможность представилась, когда меня после завтрака вывели на улицу.
Сидя на скамейке и греясь на солнце в окружении охраны, я увидел перед собой безлюдную стоянку для автомашин, а дальше — свободную улицу. Впервые с момента моего задержания мне выпал случай бежать.
Чем дольше я сидел, тем привлекательней представлялась мне эта мысль. Прошло много лет с тех пор, как я в колледже занимался бегом, но, глядя на своих охранников, я понял, что смогу обогнать их.
В меня будут стрелять? Вероятно. Но это тоже выход, который положит конец суду. Возможно, учитывая пропагандистский характер судебного процесса, они начнут колебаться, опасаясь реакции своего начальства. А этого колебания, каким бы мимолетным оно ни оказалось, будет достаточно для меня, чтобы взять старт.