Под игом

Вазов Иван Минчов

Он весь кипел от злости. Столько раз уже Огнянов задевал его самолюбие, но отомстить ему никак не удавалось. Стефчову не терпелось отплатить врагу, но, опасаясь открытой борьбы с Бойчо, он действовал исподтишка. Пение революционной песни на спектакле дало ему в руки оружие против Огнянова, но, как мы уже видели, и на этот раз коса нашла на камень. Бей не мог допустить, чтобы Огнянов решился петь революционную песню в присутствии начальства, и потому не поверил Стефчову. А тот решил, что настаивать неблагоразумно. Зато Стефчов разнюхал кое-что другое: три дня назад он был в К. и там случайно узнал от одного лозенградца, что никаких Бойчо и никаких Огоняновых в Лозенграде никогда

не было. Стефчов увидел в этом нить, способную привести его к новым открытиям. Судя по всему, под именем Бойчо Огнянов скрывается кто-то другой, и скрываться у него есть причины. Он водит дружбу с доктором Соколовым, чьи мятежные настроения уже давно не секрет. Этих двух людей, вероятно, что-то связывает, но что именно? Нет, тут дело нечисто, это ясно… Так, переходя от одного предположения к другому, Стефчов инстинктивно почувствовал, что Огнянов имеет отношение и к таинственному происшествию на Петканчовой улице, которое до сих пор казалось какой-то мистификацией. Огнянов приехал в Бяла-Черкву как раз тогда, и тогда же тут началось брожение умов, которому сам он, однако, по-видимому, остался чужд. Решив разгадать эту загадку, Кириак взялся за дело со всем упорством и страстностью, с какими способна ненавидеть злая и завистливая душа… Новые роковые обстоятельства пришли ему на помощь в его тайной борьбе против Огнянова.

XX. Тревоги

Тучи сгущались над головой Огнянова. Но он ни о чем почти не подозревал. Всегда уверенный в себе, он после шести месяцев спокойной жизни в Бяла-Черкве сделался совершенно беззаботным человеком. Дела поглощали его целиком, и ему было просто некогда думать о таких пустяках, как личная безопасность. Из всех человеческих чувств страх был наиболее чужд его душе. Нельзя также забывать о той светлой призме, сквозь которую он смотрел на мир, — о его любви к Раде.

Впрочем, сейчас Огнянову стало немного не по себе, и, выйдя из кофейни, он спросил доктора:

— Как ты думаешь, за угрозами Стефчова скрывается что-нибудь серьезное?

— У Стефчова на тебя зуб, и он такой негодяй, что давно уже подложил бы тебе свинью, если б мог. Он не ограничился бы одними разговорами.

— А этот Мунчо? Что означают его выходки? Все это начинает меня бесить. доктор засмеялся.

— Брось! Ну что с него взять?

— Да, конечно, все это чепуха; но Стефчов, Стефчов… уж н е разузнал ли он что-нибудь?

— Что он может узнать? Скорей всего это Хаджи Ровоама наплела ему про нас. Сам знаешь, сплетница и часа не может прожить без вздорных измышлений.

— Так-то так, но она опасная ведьма и способна нюхом учуять то, что другому надо увидеть воочию или услышать своими ушами. Стефчова она науськивает, а Раду тиранит…

— Помнишь, какой она распустила слух? Болтала, будто ты шпион! Говорю тебе, все это вздор.

— Но о тебе она говорила другое — правду говорила… Впрочем, надо признать, что бабьи сплетни — это больше но ее части… Да, ты знаешь, завтра Стефчов засылает сватов…

Доктор изменился в лице.

— К Лалке?

— Да.

— Как ты узнал?

— Мне Рада сказала… Разумеется, это дело рук Хаджи Ровоамы. Сватами будут Хаджи Смион, этот вездесущий хамелеон, и Алафранга.

Доктор не мог с крыть своего волнения. Он зашагал еще быстрее. Огнянов удивленно посмотрел на него.

— Доктор, а ты мне не говорил, что сердце твое несвободно.

— Я люблю Лалку, — хмуро отозвался Соколов.

— Она это знает?

— И она меня любит… или, вернее, я нравлюсь ей больше, чем Стефчов. Не думаю, чтоб ее чувство было очень глубоким.

И доктор невольно покраснел.

— К твоему счастью или несчастью, оно глубже, чем ты думаешь, это я точно знаю, — сказал Огнянов, участливо глядя на друга.

— Откуда ты знаешь? — спросил доктор.

— Слышал от Рады: ведь они подруги. Лалка раскрывает ей всю душу. Ты не представляешь себе, сколько слез она пролила, когда тебя увезли в К., и как радовалась, когда ты освободился. Рада все это видела.

— Она — невинное дитя, — глухо проговорил доктор, — она умрет, если ее отдадут за этого…

— Почему же ты не сватался к ней до сих пор? — участливо спросил Огнянов.

Доктор удивленно посмотрел на него.

— Разве ты не знаешь, что ее отец видеть меня не хочет?

— Тогда укради ее!

— Теперь? Когда мы готовимся к восстанию? Быть может, оно вспыхнет только через два года, но, может быть, и завтра, кто знает. В такие неспокойные времена я и думать не могу о женитьбе… К тому же грех навлекать беду на голову девушки.

— Что правда, то правда, — задумчиво проговорил Огнянов, — потому то и я не женюсь на Раде, хотя мог бы этим избавить бедную сироту от многих тяжких горестей и дать ей счастье… Какое у нее сердце, у этой прелестной девушки!.. Но она убивает себя, бедняжка, связывая свою судьбу с моей.

И лицо Огнянова омрачилось.

Доктор не мог отдать себе вполне ясный отчет в своих чувствах к Лалке. Он сказал, что не решается свататься к ней в это беспокойное время, но это было не совсем верно. Истинная любовь не боится опасностей и не знает преград. Правда, он испытывал нечто похожее на любовь к дочке Юрдана, но пока это было лишь слабое чувство, — не страсть, а расположение, возникшее случайно и не пустившее еще глубоких корней. Человек темпераментный, ведущий рассеянную, веселую жизнь, доктор не был способен горячо привязаться к кому-нибудь одному. Его сердце было поделено между женой бея, — если, конечно, верить молве, — Клеопатрой, Лалкой, революцией и кто знает чем еще. Но сейчас, когда он узнал от Огнянова о чувстве Лалки, сладостно и сильно польстившем его самолюбию, и о грозившей ей беде, сердце его неожиданно сжалось от боли. Ему показалось, что он всегда был влюблен в Лалку и не в силах жить без нее. То ли в нем пробудился эгоизм, — а это Чувство глубоко укоренилось в человеческой натуре, — то ли вспыхнула искренняя и пламенная страсть, но так или иначе он был совершенно подавлен мыслью, что Лалка навсегда потеряна для него. Нельзя ли как-нибудь оттянуть помолвку? Устранить соперника? Спасти Лалку? Эти вопросы можно было без труда прочитать на помрачневшем лице Соколова.

Огнянов понял все. Страдания доктора и судьба Лалки возбудили в нем горячее сочувствие.

— Я вызову его на дуэль, этого шелудивого пса! Я должен его убить!.. Иначе он начнет убивать других! — вспыхнул вдруг Огнянов.

Друзья шли мрачные. Огнянов внезапно остановился.

— Хочешь, я ему скажу, чтобы он и думать о ней не смел? — проговорил он с решительным видом. — Хочешь, дам ему пощечину в кофейне при всех?

— Он проглотит ее, как глотает все прочее. Ведь у него ни стыда, ни совести… Да это и не поможет.

— По крайней мере, я его опозорю.

— Для Юрдана Диамандиева пощечина не позор.

— Но девушка все узнает!

— Лалку не спрашивают, да и сама она преклоняется перед волей отца, — с грустью проговорил доктор и подал руку приятелю.

— Уходишь? Вечером пойдем к попу Ставри?

— Мне что-то не хочется. Иди один.

— Нет, надо пойти. Слово дали. Поп Ставри, конечно, звезд с неба не хватает, но он человек честный… Там, быть может, и придумаем что-нибудь.