Под крестом и полумесяцем. Записки врача
Шрифт:
– А если поцеловать?
– Я подумаю.
– Гена, паразит, где тебя носит?
– Там заперто было, полчаса стучал.
– Вези клиента из пятой в рентген.
– Боря! Ты с ним закончил?
– Кончаю и поканчиваю.
– А смысл? Ольга Рашидовна все равно разбинтует.
– Он засрет все.
– Давай, Гена, кати.
– Боря, ты что куришь?
– Вот.
– Дай одну.
– Пффф! Пффф!
– Я думаю, девушки, такие клиенты берутся сразу из ничего. Не было – и вот он есть, уже взрослый, битый и в коме.
– Их сыра земля родит.
– Как
– Земля червей не родит.
– Как знать! Ты, Боринька, вообще когда-нибудь видел их, этих микробов? Я не видел.
– И замело всю землю-то.
– Доброй смены!
– Ольга Рашидовна! Целую ножки. Чаю? Ко-о-фэ?
– Нет-нет, ничего не хочу. Снимки уже есть?
– Делают. Пойдемте, как раз проявят.
– Шум-то из-за чего?
– Битая кома.
– Давление держит?
– Пока да. Правда, слабо. Сейчас зарядим растворы.
– Ну что – готово, Валя?
– Посидите пять минут, они в проявке.
– Вон его вывозят, Ольга Рашидовна.
– Гена, тормозни, я гляну. Зрачки одинаковые, сужены… стопных нет, ригидность абс… Это, мальчики, не мой клиент.
– Доктора, снимки готовы.
– Так, смотрим… Ну нет, здесь ничего не видно. У него голова съехала. Видишь, рогом все закрыло?
– Да, вижу.
– Валя, надо переснять.
– А что такое?
– Укладка, укладка плохая! Не видно ни пса, рога мешают. Да они и сами плохо вышли.
– Он голову не держит – что мне, раком встать?
– А я говорю – ложи его так, чтоб рог захватить, как нужно.
– Я уже искололась его рогами.
– Тебе молоко дают.
– Это за лучи! Пусть за рога коньяк выписывают…
– Ложи, не канючь. Оба рога чтоб вышли, правый и левый.
– Снова ждем?
– Ждем, Боря, ждем. Как твоя диссертация, Лева?
– Помаленьку.
– Давай пиши.
– Мой профессор в Ростове, когда узнал, куда я перебираюсь, сразу успокоился. И тоже сказал: пиши. На говне и ссаках, говорит, напишешь что угодно.
– Гена, у тебя еще обоняние не отшибло? Катаешь его туда-сюда.
– Что ему сделается. Он сам благоухает. Верно, Гена?
– Да… здесь расцветешь.
– Расскажите что-нибудь, мальчики.
– Все одно и то же, Ольга Рашидовна. Читаю тут запись в истории: «Больной увидел в церкви Бога. Был назначен аминазин…»
– Надо же. Помогло?
– Не, растрясло его совсем, он паркинсоник был.
– Валя! Рога высохли?
– Высохли, смотрите. Больше переснимать не буду.
– И не надо. Теперь все видно. Кости целы.
– Так что будем делать, Ольга Рашидовна?
– Наблюдайте до утра, что еще делать. Я его к себе не возьму.
– Ольга Рашидовна, вам из реанимации звонят.
– Так. Теперь и они не возьмут. Лева! Чего ты там увидел, за окном?
– Как кладбище разрослось…
– Это жизнь продолжается. Взял бы ты его, будь человеком?
– С какой-такой радости?
– Ну не мне же брать.
– Пошли, еще посмотрим.
– Что, Ольга Рашидовна, не берут?
– Мальчики, на что он им? Просили еще раз давление смерить.
– Дядя!
– Борис Николаевич! К вам ложить?
– Ну, сейчас! Сколько намерили?
– Сто десять на шестьдесят.
– Вот, хорошо. Капайте дальше. Закиньте его в изолятор до утра и посматривайте.
– Изолятор занят. В нем тот… Киркоров.
– Засеря-то с песнями? Тогда в пьяную комнату.
– Борис Николаевич! Скорее! Он там с каталки навернулся! Черепушка хрустнула, рог надломился! И дышит уже плохо.
– Куда ж вы глядели? Быстро верните Ольгу Рашидовну! И Анатолия Гаврилыча, чмо надутое, морально готовьте…
– Затаскают нас теперь! ЛКК будет!
– Ни хрена! У нас уже снимок есть, успели. Там все цело. Рог не совсем отломился?
– Нет, только треснул.
– Вот видите! Гена! Разворачивай его к лифту.
– А я хотел его из шланга…
– К лифту, тебе говорят! Дело жизни и смерти…
– О, «Скорая» опять!..
– Славненько. Сейчас я им в бубен нарежу за такие талоны.
Фредерик Перлз здесь и сейчас
– Как вам известно, первая помощь в ситуациях подобного рода оказывается закрытым массажем сердца, который чередуется с дыханием рот в рот…
«Здесь и сейчас», – прошептал Николаеву на ухо Блёстов, увлекавшийся философией гештальта по Фредерику Перлзу. Его не слишком интересовала общая медицина, и он уже с первого курса готовил себя в психотерапевты, а ныне, на третьем, уже свободно и, признаться, назойливо оперировал разными терминами и фамилиями шаманов.
«Важно прочувствовать здесь-и-сейчас во всей его полноте, – проповедовал Блёстов. – Только этим обретается целостное мировосприятие».
На металлическом столе перед Николаевым, Блёстовым и остальными студентами-медиками лежала резиновая кукла без опознавательных признаков. Кто-то ей, правда, проковырял рваные глаза. Какое-то давно ушедшее поколение. Доцент сложил ладони буквой V, приложил их к тому межреберью, из которого надеялся достучаться до кукольного сердца, но сердца, понятно, не было: не было, если говорить откровенно, и межреберья. Он навалился и несколько раз надавил-качнул: вот так. И бросился к губам, улыбнувшимся улыбкой Фантомаса. «Ха, ха, ха», – глухо и мрачно встретил его бросок Николаев. Губы у куклы были, и преподаватель принялся с силой вдувать животворную силу в безнадежного голема, уже много повидавшего на веку, уже не верившего поцелуям и служившего потенциальным разносчиком заразы.
– Теперь засунь ему, – шепотом посоветовал Николаев, но доцент, судя по всему, не расслышал и ничего такого не сделал.
– Он орально фиксируется, – предположил Блёстов. – И потискать любитель резиновое, неживое.
– Некрофил?
Наставник оторвался от манекена и снова начал трудиться над его податливой, но безответной грудной клеткой.
– Вот таким примерно манером, – он сделал шаг в сторону и одновременно выписал в воздухе приглашающий жест.
– Кто первый? Блёстов, прошу вас…