Под крылом земля
Шрифт:
— А что? — насторожился механик.
— Так просто. Хорошие хомутики.
— Сам сделал!
Герасимов удовлетворенно хмыкнул, а уходя, сказал, хмуря косматые брови:
— Насчет хомутиков напиши заявление председателю комиссии по изобретательству. Или порядка не знаешь? Дело стоит поощрения.
Ужин уже кончался, когда я пришел в столовую. Вкусно пахло жареной рыбой. Летчики встретили меня веселыми возгласами:
— Давай со свежими силенками!
Заядлые рыболовы Шатунов и Лобанов угощали рыбой товарищей. Я не заставил себя упрашивать.
— Вот
Кобадзе весело смеялся. И вдруг сказал:
— Там у палатки Брякин тебя ждет. С вечерним поездом прикатил.
Я вскочил. «Неужели что-нибудь с самолетом?» Побежал к белевшей в сумраке палатке. Брякин в непомерно раздутых галифе, щелкнув каблуками, доложил торжественно:
— Товарищ лейтенант, самолет и мотор полностью восстановлены. Машина к боевым действиям готова.
— Хорошо, — сказал я как можно спокойнее. А хотелось броситься ему на шею. — Молодец, не подвел! — Ну, рассказывай все подробно.
Брякин усмехнулся плутовато и передал мне книгу в сером дермантиновом переплете.
Я увидел на титульном листе буквы «Л. Н.», написанные моей рукой. Это был философский словарь, который я подарил Людмиле в первомайский вечер. Она возвращала его.
Мне хотелось узнать, как, при каких обстоятельствах она передала словарь, что говорила, но я постеснялся расспрашивать Брякина. А он вдруг начал рассказывать, что Людмила сейчас очень много работает, до полуночи занимается в библиотеке и если это будет продолжаться, то ее ненадолго хватит.
— А ты откуда все это знаешь?
Брякин провел рукой по лицу и взглянул на меня настороженно:
— Через Майю знаком. Через пионервожатую. Они вроде бы подруги.
Брякин снова провел рукой по лицу.
— Мучается она сильно. Будете в городе — зайдите.
— Она так и сказала?!
— Майя сказала. В общем, я пойду. Разрешите? — И Брякин, поскрипывая сапогами, пошел вдоль палаток.
Значит, Людмила не замужем! Что же у них произошло? Ответа ждать было неоткуда.
Спала речка, усыпанная звездами. Темные днем воды ее сейчас посветлели и были видны далеко, далеко. В них, как в зеркале, отражался невидимый в темной зелени заборчик из тонких жердей, палатки с острыми верхушками. Вспыхивали на миг подбои облаков — наверное, прожектористы пробовали свою технику.
Скудна цветами недолгая летняя ночь. Но зато какое разнообразие звуков можно уловить в обманчивой тишине! За темной стеной леса, отделенной от земли полоской тумана, слышна далекая песня. Доносится побрякивание колокольцев — пасутся лошади в ночном. Где-то во ржи выкрякивает полуночник-дергач, мягко шелестит трава под ветром. Я вслушивался в эти с детства знакомые звуки и вспоминал о далеком доме на Ярославщине.
Безмятежная пора: ни забот, ни тревог. Нет, были, конечно, и заботы, и тревоги. Но разве можно сравнить их с теперешними? Мысли снова возвратились к Людмиле. Какой-то мудрец сказал, что любовь — это счастье. Но это и страданье. Я не должен любить ту, которая бросила меня, ушла к другому, и люблю, и не верю, что она с другим.
Проверка
— Я лично сделал бы иначе, — возразил Лерман. — Уж коли командование доверило комсомолу первую половину дела, пусть доверит и вторую. — Лерман посмотрел на всех. — Давайте выпустим сатирическую колючку. Проберет не хуже приказа, вот увидите.
Одинцов потер пальцами высокий с залысинами лоб.
— Пожалуй. Выпускайте колючку!
Лерман тотчас же отправился разыскивать Мокрушина, над которым после собрания взял шефство, и вскоре привел его.
— Надо все сделать до утра. — Лерман довольно потирал руки — он не думал, что так быстро договорится с Мокрушиным, и приписывал это исключительно своим агитаторским качествам. — Придется пожертвовать часом сна. Искусство требует жертв!
Все-таки чуточку смешной был этот Лерман! В общем неплохой руководитель молодежи, он никак не мог отделаться от лозунгов и цитат и сыпал ими часто совсем не к месту. Сколько раз я говорил ему об этом, но он забывал и снова принимался декламировать языком плохой газетной передовицы.
— Надо, чтобы карикатуры били не в бровь, а в глаз.
— Тебе виднее… — Мокрушин пожал плечами.
Он стал другим: равнодушным ко всему, пассивным. Просили его что-нибудь сделать — делал молча, с безразличным выражением лица, посылали — с таким же безразличием шел. И замкнулся снова. Несколько раз я пытался заговорить с ним — он слушал, сумрачно глядя в сторону, и молчал.
— Почему это мне виднее? — возразил Мокрушину Лерман. — Вместе что-нибудь придумаем. Коллегиально. В коллегиальности вся сила.
Мокрушин снова пожал плечами и стал затачивать карандаши.
Можно ли в «Колючке нарисовать механиков, с которых следует брать пример? Одни говорили нельзя, другие — можно. Решили сделать дружеские шаржи. И прежде всего — на Абдурахмандинова.
— Понимаешь, Мокрушин, — объяснял Лерман, — главное — сказать о том, что Абдурахмандинов изобрел очень удобные и надежные хомутики для затяжки гибких трубопроводов. Но за то, что он не сделал изобретение всеобщим достоянием, его можно покритиковать. Слегка, разумеется. Абдурахмандинов — наш актив. Лицо Мокрушина помрачнело.
— Не буду рисовать шарж.
— Почему?
Сержант нагнул голову, чтобы скрыть малиновые пятна на скулах.
— Эти хомутики придумал я. Он предложил мне испытать их. Я согласился: своей машины у меня, сами знаете, нет. Мы договорились, что после испытаний он доложит инженер-майору. А на другой день Шплинт сообщил, что хомутики не держат. Я поскорее отказался от этой затеи, не хотелось снова попадать в историю.
— Хорош Шплинт! — сказал Герасимов. — Придется его помянуть не за здравие, а за упокой. Зажмите-ка его в хомут, да покрепче, — он сжал пальцы в кулак и потряс им.