Под крылом земля
Шрифт:
— Это плагиат! — воскликнул Лерман. — Надо сказать инженеру!
— Неужели Сливко не знал об этом? — вырвалось у меня. Я вспомнил, как завидовал, что у командира звена такой изворотливый и напористый механик. Теперь я был возмущен им.
«Колючку» повесили на стенке командного пункта.
— Добре, добре, — говорил замполит, рассматривая карикатуры. Лерман, слушая похвалы Семенихина, смущенно краснел.
Весть о «Колючке» облетела стоянки. Вряд ли нашелся бы механик, которому вдруг не понадобилось что-нибудь в центральной каптерке (путь туда проходил мимо КП). Сочиненные
— Шире круг! — увидев Абдурахмандинова, озорно крикнул кто-то из механиков и попятился, увлекая раскинутыми в стороны руками товарищей.
Шплинту, видно, сказали, что он попал в «Колючку». И все-таки, увидев себя, он побледнел и обвел всех растерянным взглядом. Вот он хочет выбраться из круга, да куда там: зажат со всех сторон. И все хохочут:
— Шплинт, смотри, как тебя засупонили!
— Ой, невмоготу. Дайте выбраться парню.
— Несправедливо! — закричал Абдурахмандинов. — Это Мокрушина рук дело. Хочет всплыть кверху и меня топит. Прикидывается казанской сиротой!
За Мокрушина заступились. Даже старшина Ралдугин, ратовавший на собрании за исключение его из комсомола, сказал:
— Нечего на человека всех собак вешать. Это ты, Абдурахмандинов, похож сейчас на сироту. Разжалобить хочешь. Стало быть, задела критика.
Брякин посмотрел на дергающееся лицо Абдурахмандинова и нахмурился.
— Ну, хватит вам! — вдруг крикнул он и положил руку на плечо Абдурахмандинова: — Не надо, братуха. Уймись. Не ты первый, не ты последний. Критика — вещь невкусная, по себе знаю. Но скажу тебе, Мокрушин тут не при чем.
Вечером, лежа на койке, я снова вспомнил карикатуру на Шплинта и засмеялся. Но тотчас же оборвал себя. А сам-то я лучше? Сжульничал во время полета, обманул друга…
— Ты чего? — участливо спросил Кобадзе, приподнявшись на кровати.
— Так, ничего, — ответил я, готовый провалиться сквозь землю.
XVI
За машиной я решил ехать в субботу, чтобы встретиться с Людмилой. Дни тянулись так медленно, словно их притормозил кто.
Мы вставали, когда солнце обрушивалось на палатки, в один миг до духоты накаляя в них воздух, толкались около умывальников, обливаясь не успевшей остыть за ночь водой. Завтрак частенько проглатывали уже на аэродроме.
В лагерях мы занимались по особой программе. На полигоне то и дело меняли цели и «линию фронта». Сбросил бомбы на танки «противника», стоявшие у излучины реки, прилетел вновь — глядишь, а там уже окопались «свои». От летчиков требовалась огромная точность.
Когда полигон застилало туманом или шел сильный дождь, летчики отрабатывали пилотаж, воздушные стрельбы. Командир полка так и составлял два варианта плановых таблиц.
Вместе со мной мечтал пересесть на свою машину и Лерман. Ему надоело летать с другими летчиками, стрелять из чужих пулеметов.
— Знаете, товарищ лейтенант, — как-то признался он, — я лично только теперь понял тоску Мокрушина по делу. Однажды смотрю — механикам помогает, и очень обидно за него стало: какой он неприкаянный! И вот вспомнил собрание,
— Это не совсем так, — возразил я, вспомнив свои попытки поговорить с Мокрушиным. — Он сам чурается всех, считает себя незаслуженно обиженным. Знаешь, нужно добиться, чтобы он сам к нам пришел.
— А как?
— Солдат солдату ближе, чем командир. Вот и узнай, чем его увлечь. Напиши-ка от имени нашей комсомолии письмо в его школу, расспроси о нем…
Моя мысль понравилась Лерману. Он написал такое письмо.
Классный руководитель ответила: «Мокрушин парень неплохой, только не давайте ему замыкаться, держите его при народе. У нас в школе он руководил техническим кружком».
«Вот тебе и раз! — думали мы. — У них в школе был технический кружок, а у нас в части он нужнее, да нет его». В тот же день мы пошли к Одинцову. Он согласился руководить кружком. А на второе занятие в кружок прибежал Мокрушин. Это обрадовало нас.
В последний день недели время, казалось, вовсе остановилось. Едва дотянув до обеда (в субботу занятия кончались в два часа), я схватил давно приготовленный чемоданчик и немедля отправился на станцию. Дорогой нарвал букет незабудок. Эти симпатичные цветики я приметил давно. И вот теперь у меня был для Людмилы подарок. Я бережно упрятал цветы в газету и развернул их только дома. Но какое же огорчение пришлось мне испытать! Вместо нежных влажных цветов в руках у меня был увядший веник, видно, они не вынесли вагонной духоты. Может, и с любовью моей случилось то же самое?.. Ну что ж, только так и проверяется настоящее чувство.
В городе мне нужно было зайти к Нонне Павловне: Одинцов просил узнать, все ли дома в порядке.
— Что-то долго не было письма, — сказал он, непривычно пряча глаза. — Не случилось ли чего? Может, жена нуждается в чем-нибудь? Уж вы помогите ей по-соседски. Узнайте о дочке.
«Вот как! Полмесяца для вас уже большой срок?» — подумал я.
Не далее как в начале прошлой недели Нонна Павловна читала в полку свою первую лекцию о симфонической музыке. Читала она так увлекательно и вдохновенно, что ей долго аплодировали, а подполковник Семенихин от имени слушателей преподнес большой букет цветов. На следующий день только и было разговоров, что о лекции. Одинцова поздравляли с успехом жены, а он смущался и краснел, совсем как мальчишка. И я подумал тогда, что Нонна Павловна одержала в своей семье большую победу.
Мне казалось, она давно уже стремится приблизиться к мужу, стать роднее ему, интереснее. И вот она вошла в жизнь его полка, и не только вошла, а постаралась стать в полку нужным, своим человеком. А кроме того, Нонну Павловну увлекла и сама работа.
Должно быть, она была права: нелепая разобщенность между нею и Одинцовым начинала исчезать.
Дверь мне открыла маленькая девочка.
— Ты приехал! — воскликнула она, но тотчас же отскочила назад: — Ой, я думала, папа…