Под Москвой
Шрифт:
– В окоп, сынок!
– крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, напуганный бомбежкой, схватил его за ногу и спрятал голову между коленями. Филипп Афанасьевич подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки на руки приняли Петю.
Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы.
Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб сливались,
Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, это были стаи хищных огромных птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма, ползли, бежали, льнули друг к другу люди. Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов, свастика.
Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал бить в желтое обнаженное пузо самодета. Бил азартно, с неистовым ожесточением.
Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце.
К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом. Из-за дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:
– Не маячьте! Сейчас еще прилетят.
– Ты ранен?
– наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.
– Я? Нет.
– Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по сторонам.
– В щель угодила... Захар, Буслов, Петя... Щоб ты... Идем, может, кто...
Филипп Афанасьевич щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и вскинул карабин на плечо.
– Я выскочил, - глухо бормотал Салазкин, - а их завалило. Бомбища, наверное, тонна...
Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.
– Назад!
– крикнул Салазкин.
Филипп Афанасьевич, возвратившись, встал под елку и, скинув с плеч карабин, перезарядил его.
– Ты что, стрелять хочешь? Не смей! Демаскировка!
– Салазкин поймал его за ногу.
– Брось, пожалуйста, брось! Заметит!
– Цыц!
– Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.
Самолеты без боевого разворота летели над лесом с предельной скоростью. Филипп Афанасьевич, загорясь кипучей яростью, начал стрелять по самолету. Вдруг над верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих пуль. Шаповаленко опустил карабин. На лице его были и слезы и улыбка. Фашистов гнали наши истребители.
– Ха! Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайся, а то вдарю!
Казак, тряхнув карабином, повесил его на сук и, схватив саперную лопату, бросился к щели. У края обвалившейся ямы, отряхиваясь, стоял Торба. Из-под каски выглядывало выпачканное в глине лицо, над горбатой переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.
– Захар?!
– Шаповаленко остановился с лопатой в руках, точно могильщик перед покойником.
– Ого!
– откликнулся Торба.
– Попало?
– Трошки. Бачил, що творит, сатана?
– Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов?
– Да тут мы...
– Из щели показалось лицо Буслова.
Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица он никогда в жизни не видел. Оно было ребячески молодо, забавно и в то же время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком вытащил его из щели.
– Кони разбежались. Собирать надо!
– кричал подходивший Яша Воробьев. Следом шел Салазкин, потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему в лицо.
– Надо, хлопцы, коней...
– начал было Захар, но, спохватившись, спросил: - Санитары где?
– В третьем взводе перевязывают, - ответил Яша.
– А у нас как будто ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.
– Пустяки!
– Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.
Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:
– Якие пустяки, целая тонна!
– Какая там тонна, килограммов пятьдесят, - показал Захар на воронку.
Бомба разорвалась как раз там, где лежал вещевой мешок с пожитками Филиппа Афанасьевича. От них ничего не осталось, кроме каким-то чудом уцелевшей карточки Фени Ястребовой.
– Ось! Мама ридная... Все пропало!
– кричал Шаповаленко.
– Старый дурень! Дубина! Не мог уберечь, мурло бородатое!..
– держа в руке карточку, колотил он себя кулаком по лбу.
– Да что пропало?
– не выдержал Торба.
– Карточка цела. А ну, дай сюда.
Захар взял фотографию, она на самом деле была только помята и запачкана, а лицо Фени сохранилось полностью.
– Все в порядке, даже улыбается!
– А вещевой мешок, где вещевой мешок?
– не унимался Филипп Афанасьевич.
– Штаны жалко? Мыло, бритву?
– Якие штаны! Якое мыло! План колхозной жизни пропал, на двести восемьдесят шесть пунктов!
– А зачем ты его туда сховал?
– сердито спросил Торба.
Ему действительно было жаль тетрадь. Вместе когда-то сочиняли. Хорошо было помечтать, пофантазировать о будущей жизни.
– А еще в Кремль хотел послать...
– укоряюще проговорил Захар.
– Там на сколько пятилеток материалу? Эх ты!
– Да какой план? Тетрадь, что ли, синяя?
– спросил Салазкин.