Под Москвой
Шрифт:
– Вернусь, так не обрадуешься!
– огрызнулся Филипп Афанасьевич и неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.
– Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?
– Да вот, товарищ старший лейтенант, попросил писаря письмо составить, а он, щоб ему пусто...
– А вы что, неграмотный?
– Не то щоб неграмотный, но тут таке дило...
Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву фотографию.
Увидев на карточке девушку, Поворотиев так и застыл с улыбкой на лице. Ему казалось,
– Написать, конечно, надо... Даже обязательно надо, - точно размышляя, проговорил Поворотиев.
– Як же не писать. Разве можно не писать...
– подтвердил Шаповаленко.
– Вы напишите попроще и покороче. Скажем, так: большое красноармейское спасибо за подарок, постараюсь с честью защищать нашу Родину...
– Верно, - согласился Филипп Афанасьевич. Совет лейтенанта ему понравился.
– Послушайте, товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень нужна?..
– вдруг нерешительно спросил Поворотиев. При этом он невольно покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой; на отвислые усы и глубокие морщины; точно сравнивая его лицо со своими загорелыми щеками, на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего, если не считать золотистого пушка над верхней губой. Только брови у него росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.
– Очень нужна! Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? "Ишь ты, тоже фотокарточка понадобилась", - с внутренней обидой подумал Филипп Афанасьевич.
Ему казалось, что все стараются завладеть его подарком, не считаясь с чувством законного права. Огорченный до крайности насмешливым и нелепо-вычурным письмом Салазкина и просьбой Поворотиева, он не утерпел и, придя в свою палатку, распечатал НЗ и, выпив самую малость, написал своей новой знакомой письмо, не подозревая, что лейтенант Поворотиев за это время испортил уже не меньше пятнадцати листов бумаги, но все-таки сочинил письмо фене Ястребовой. Послал свое письмо и писарь Салазкин.
...Захар Торба вошел в палатку в тот самый момент, когда Филипп Афанасьевич в третий раз прикладывался к горилке. Между друзьями произошла размолвка.
– Что у тебя за натура така, Филипп Афанасьевич?
– сказал он.
– Ни якой натуры, - торопливо застегивая переметную суму, отозвался Шаповаленко.
– Як у тебя утроба принимает?..
– Ничего пища, с нее в голови черт свище...
– вытирая усы, балагурил Филипп Афанасьевич.
– Ты, Филипп Афанасьевич, дурку не кажи. Я тебе серьезно говорю...
– Та я не шуткую.
– Знаешь, что не приказано НЗ трогать...
– Да що ты ко мне причипився, як репей к бурке. Прямо хорунжий, только эполетов немае...
– Не хорунжий, а командир взвода!
Скулы Захара дрогнули, и он резко отчеканил!
– Пойдешь на конюшню дневалить.
– А не мой черед...
– все
– Вне очереди пойдешь! Понял?
– Это що, наряд? Взыскание? Да ты знаешь...
– Все знаю. За потребу неприкосновенного запаса накладываю...
– Щоб я пошел, щоб мне...
– Пойдешь! Я приказываю...
– сухо и повелительно проговорил Захар, наблюдая за каждым движением своего друга.
– Не забывай, Филипп, зараз война!
Филипп Афанасьевич мгновенно смолк и, посапывая в усы, дергал их, точно пытался стряхнуть намерзшие ледяные сосульки, как это бывает в лютую зиму. Однако мороз ударил только глубокой ночью, когда дружок Захара Торбы сменился после внеочередного дежурства.
ГЛАВА 2
В октябрьские сумерки полки снялись по боевой тревоге и вышли на большой смоленский шлях.
Торба посмотрел на компас. Светящаяся стрелка показывала, что войска движутся на восток.
В эту ночь конница шла каким-то сумбурным, безалаберным маршем: то стремительной, переходящей в галоп рысью, то медленно, шагом, а то подолгу по неизвестным причинам топталась на месте. Такой неравномерный марш выматывал всадников. Быстро наступала усталость, клонило ко сну.
– Эй, казак! Смотри, коню уши отгрызешь!..
– тыча эадремавшего в бок плеткой, говорил Шаповаленко.
– Не вались на один бок, коню спину собьешь, наездник! Пешком топать придется.
– Почему стоим, хлопцы? Не марш, а яка-то хреновина...
По рядам пробежал было недружный смешок и тут же замер. Казаки, видя проходящий мимо людской поток, тревожно переговаривались. По мерзлой земле, скрипя и громыхая, катились брички, солдатские кухни. Ревел скот, повизгивали поросята. Где-то наперебой плакали ребятишки. Вперемежку с обозами и артиллерией, тарахтя пулеметными дисками и котелками, шла пехота.
– Передать по колонне, почему стоим!
– раздалось по рядам.
– Делегатов связи в голову колонны, к генералу!
Обгоняя колонну, резвой рысью поскакали связные. По крепкой мерзлой земле дробно стучали копыта, выбивая подковами зеленоватые искры.
Конница снова тронулась, сначала тихим томительным шагом, а потом, обгоняя движущуюся пехоту, стала переходить на неровную, еще более утомляющую рысь.
– Не пыли, кавалерия!
– долетели из пеших рядов насмешливые словечки.
– Хорошо им на конях-то!
– Эй, усатый!
– крикнул Филиппу Афанасьевичу какой-то солдат. Торопись, дядя, а то немцы усы твои концами на затылке завяжут.
– Шило тебе в бок! Черт твой батько!
– крикнул Шаповаленко и, стегнув плетью своего Чалого, поскакал вперед.
На рассвете конница повернула от большака на проселочную дорогу, втянулась в ближайший лес и расположилась на дневку.
Пройдя по жесткому чернотропью шестьдесят километров, неподкованные кони ложились на землю.
– Вываживай коней, не давай ложиться, - приказывали командиры.
– Сдается мне, хлопчики, що мы отходим, - качая головой, грустно проговорил Шаповаленко.