Под музыку Вивальди

Величанский Александр

«Сорока – запустенья птица…»

Сорока – запустенья птица — о чем она кричит одна, когда сыта и не боится? Природа осенью больна, у листьев пожелтели лица, но снег просох в ночной траве, и еж шуршит, когда клубится в попрошлогодневшей листве.

«Пустыня. Люди в разных позах…»

Пустыня. Люди в разных позах лежат: потерянный народ. Заутра снова, словно посох, песок змеится: вновь вперед. И сколько лет сей сон кошмарный не прерывается нигде: песок мы называем манной, привыкли к каменной воде.

«На востоке тайной…»

На

востоке тайной именуют всю видимость созданья, мерзость и красу. Что ж такое Майя, а всего скорей — НАИМЕНОВАНЬЯ всех земных вещей.

«Тогда мы с милой жили, словно…»

Тогда мы с милой жили, словно вожди – в душистом шалаше. Текла под нами Воря сонно — мы искупались в ней уже. В ней слева мельница плескалась, а справа, где реки излом — ночами что-то зажигалось в деревьях – сумасшедший дом. А прямо – каменная веха пустого ветхого села — с конца XVI века стояла церковь бел-бела. Допреж ее – Тверска застава — здесь был Микулин-городок, и слева мельница, и справа бездомный призраков приток. …Мы ж в кружке с длинной ручкой – мерной молочной кружке – на костре варили кофе. Дождик мелкий шуршал листвой о сентябре. И дым костра к реки кувшинкам сползал безветренно. Порой интеллигентный мельник с шиком дымил огромной бородой. А тот студент из дома справа, нас приютивший средь ветвей орешника, давно, держава, преуспевает в Ю-Эс-Эй. Все было счастливо и странно: река, дурдом и храм, и луг, и то, что Рассела Бертрана зачем-то мы читали вслух.

«Сошлись деревья…»

Сошлись деревья во время оно решить, кому же царить меж ними. И вот маслине они глаголят: «Цари, маслина, над деревами». «Довольно мне, — говорит маслина, — того, что люди моим елеем себя, царей и богов венчают — моя ль забота ходить над вами». Смоковнице говорят деревья: «Смоковница да цари над нами». Смоковница ж им в ответ глаголет: «Довольно сладости в моих смоквах царям и людям, и божьим жертвам — ее ль оставлю ходить над вами?» Тогда лозе дерева глаголят: «Цари меж нас, лоза винограда». Лоза ж златая им отвечает: «Покину ль я то вино, что бродит во мне, чтоб тешить богов, царей ли — покину ль хмель свой ходить над вами?» Тогда, отчаяв, рекут деревья: «Цари, терновник, над деревами». И отвечает нагой терновник: «Довольно ли наготы и терний, чтоб вам венчаться моей сенью? — А коли мало моих уколов, то выйдет огнь из среды терновой, как выходил он пред Моисея, испепелит великаны кедры, нагорны кедры, красу Ливана».

«Успокойся, дружище…»

Успокойся, дружище: твоя совесть ПО-ЧИЩЕ, башмаки по-дороже, поджинсовей джинсы, ты участливей слетов, ты костлявее счетов… Что мы делаем, Боже, без него на Руси.

2

«Страшный Суд вверяя Богу…»

Страшный Суд вверяя Богу — пусть со страху, сгоряча — может быть, я с веком в ногу и простил бы палача, но не названы ни имя, ни вина его черна — от того и непростима непростимая вина.

«А истина? – а истина…»

А истина? – а истина — не лабиринт крота — как нагота таинственна, проста, как нагота — она умом незрячим окутывает нас, мы ж прячем ее, прячем… но как-то напоказ.

Улица Красикова

Снизойдя до нашей прозы в тень отбрасывают тень внеслужебные березы, внеслужебная сирень, и, обтянутые в ситцы до мучных советских плеч, внеслужебные девицы движутся себе навстречь.

«Сгорблена его душа…»

Сгорблена его душа, обветшавший дух, чуть ворча и чуть дыша, туг на зренье, слух: немотой обтянут рот, взор – нагой оскал — раз уж ты еще не мертв, хорошо, что стар.

«В январе полуодета…»

В январе полуодета ах, весна, ты входишь в дом — начинаешься со света и кончаешься теплом. В путь пора, пятак мой медный. Солнце, тень свою не блазнь — да минует нас бессмертной ясности водобоязнь.

«Крапива. Забор…»

Крапива. Забор. Задворки. Сарай. Не пойман – не вор. Не потерян – не рай. Когда этот свет не воротишь назад, когда нет как нет и когда рад не рад.

«Зимы белый свет…»

Зимы белый свет. Беспутная высь. Как волки – след в след — и днесь, и надысь идут глухо, слепо, а оттепель слов: посмертные слепки застывших следов.

«Любите самовлюбленных…»

Любите самовлюбленных, они-то вам не изменят ни с ангелом, ни с бесом, хоть век изменяют, но сухими они выходят постелей чужих из пены и разлюбить им вряд ли кого-нибудь суждено.

(Прич., 25,20)

Это Он снимал одежду от стужи бел, это Он лил уксус себе на раны, это Он опечаленным лишь о печали пел, и Его ненавидели бездари и тираны.

Ноябрь 1986

«Земля кружится, воздухом прикрыв свои края…»

Земля кружится, воздухом прикрыв свои края, НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ. Луна кружится, кратеров все язвы заголя, НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ. Кружится в танце парочка – бум-бум и тра-ля-ля, НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.

«Не римлянин, не иудей, не грек…»

Не римлянин, не иудей, не грек — мертвецки трезвый русский человек, лишившийся не облика – его-то давно лишили школа, кодла, рота иль подвиг трудовой, то бишь работа, но ОБЛАКА, в которое, как тень, на миг он погружался, даже – БЛИКА, в глазах, как пепел блеклых – погляди-ка: как будто в клетке, он в очей сетчатке, Вень.

«Суждений порывы…»

Суждений порывы сухи, как песок — мы немы, как рыбы, меж собственных строк: ведь рыба средь ила ль, на сковороде ни уха, ни рыла не смыслит в воде.

«Завиднелся лес…»

Завиднелся лес еле… поневоле. Первый в сердце всплеск непредвзятой боли был, как первый крик предутренней птицы: просто «чик-чирик» в садике больницы.