Под небом Парижа
Шрифт:
— Да, ты меня заинтриговал. Рассказывай быстрее, не томи.
— Ну, прежде чем рассказывать, я бы хотел тебе кое-что показать. Заканчивай завтрак, и отправимся в путь.
— Куда-нибудь придется ехать?
— Нет, все в этом здании. Дойдем пешком.
Они спустились в подвал, где ей еще не приходилось бывать. Как оказалось, под особняком располагались настоящие катакомбы, в которых, наверное, можно было пересидеть ядерную войну. Или использовать для размещения золотого запаса Франции, а также в качестве запасного хранилища для Лувра. Мощные бетонные своды, электропроводка, искусственная вентиляция, стальные двери, по виду чуть ли не из бронированной стали. Ференц провел ее к одной из таких дверей, покопался с ключами,
— Прошу в мою сокровищницу, моя возлюбленная, моя принцесса, свет очей моих. Хочу представить тебе свои творения. Двенадцать апостолов моей веры в человека и его руки.
Двенадцать полотен в красивых багетных рамах были выставлены вдоль трех стен, по четыре у каждой. Все очень разные, отражающие, насколько можно было понять, основные, этапные события его жизни, сформировавшие его как художника. Они даже были расставлены в своеобразной хронологической последовательности. Ей сразу бросилась в глаза картина, начинавшая эту домашнюю галерею. Маленький мальчик на мокрой брусчатке мостовой. В осеннем пальтишке, коротких брюках, стоптанных башмаках и огромной, не по размеру, кепке. Под кепкой полные муки, не по детски серьезные глаза. Он стоит на коленях рядом с лежащим вниз лицом мужчиной, застывшим в неестественной позе, в луже крови. В вытянутой руке уже ненужный ему автомат. В качестве фона — серая стена здания, выщербленная строчкой пуль. И серое небо вверху, закопченное дымом пожарищ, с красноватым отливом заката. Симметрия пятен крови — на небе и на брусчатке мостовой.
На одной из картин был изображен, видимо, лагерь иммигрантов. Колючая проволока, бараки, люди в потрепанной одежде, с рюкзаками, узлами и чемоданами, стоящие возле ворот в очереди на вход. Над воротами — плохо различимая надпись, похоже, на немецком языке. Среди них тот же мальчик, которого держит за руку женщина в черном платке. Скорбное лицо, из-под платка выбивается седая прядь.
Все первые картины были выполнены в черно-серой цветовой гамме. Но по мере взросления главного персонажа эта гамма постепенно менялась, становилась все более разноцветной и жизнерадостной, с преобладанием теплых тонов, как бы символизируя и отражая трансформацию его жизни.
На одной из более поздних картин Кристель узнала знакомый купол над входом в Сорбоннский университет. На другой — статую Свободы. Та была изображена словно бы с палубы прибывающего в гавань корабля и едва различимо виднелась вдали, в дымке, на фоне высотных зданий Манхэттена.
Завершал экспозицию автопортрет художника. Похоже, выполненный сравнительно недавно. Ференц стоял у мольберта, в правой руке кисть, в своей излюбленной одежде. Черные вельветовые брюки, белая шелковая рубашка с распахнутым воротом. В пол-оборота к зрителю, как бы оглянувшись на секунду. Хорошо передана динамика движения. На мольберте виден первый сюжет — ребенок рядом с убитым в бою отцом. Нарочитая небрежность в передаче деталей одежды и фигуры художника и — по контрасту — очень тщательно и выразительно выписанные лицо и глаза, бездонно-темные, как будто вглядывающиеся в себя, в свое прошлое. И, одновременно, пронизывающие зрителя. Взгляд, от которого, кажется, невозможно укрыться.
Кристель с удовлетворением подумала, что на картинах отсутствуют женские лица. Да, эта галерея прошлого производила сильное впечатление и была слишком личной, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение. Или на продажу. Экспозиция для избранных, для тех, кто умеет сопереживать, кто эмоционально тесно связан с автором. Было приятно, что состоялся и ее доступ в эту святая святых. Тем самым, без всяких словесных объяснений, она была причислена к близким людям Мастера.
Он не стал спрашивать о произведенном впечатлении. Это было и так понятно, по выражению ее лица и глаз, по тому, как долго и пристально она вглядывалась в каждую картину. По тем слезинкам, которые невольно появились на ее ресницах. Она просто подошла потом к нему, молча, и прижалась к его широкой груди, такой сильной и уютной, на которой можно было укрыться от житейских бурь и невзгод. Выражая свое сострадание и одновременно восхищение человеку, который победил в тяжелой схватке с жизнью.
Некоторое время они стояли молча, обнявшись. Потом он высвободился и произнес:
— Ты, видимо, обратила внимание на то, что моя мать изображена только на одной картине. В начальный период эмиграции. Когда мы были только вдвоем. Кстати, седые волосы под черным платком — это авторская фантазия. Когда она выходила замуж во второй раз, после смерти отца, у нее не было седины. Да и сейчас не так много. Она вышла замуж, когда мы уже переехали в США, в Нью-Йорк. Вышла замуж за грека. За богатого и удачливого грека. Его зовут Кристос Калиопулос. Так что у меня есть отчим. Какое-то время я не мог ей этого простить. Ему, естественно, тоже. Я не явился на эту свадьбу. Она была очень пышная. Было очень много гостей. Естественно, в основном со стороны жениха. Поэтому у меня, в личной коллекции, нет ее индивидуального портрета. Хотя ее портреты я писал, но они все хранятся у нее дома. Когда-нибудь я тебя с ней познакомлю.
И познакомлю тебя со своим отчимом. Позднее мы с ним подружились и даже стали деловыми партнерами. Это он во многом помог мне стать художником. Оплатил мою учебу, в том числе в Сорбоннском университете. Помог пробиться в мир искусства, организовал мои выставки, обеспечил выгодную продажу моих картин. Я ему весьма признателен. Но вот, как ни странно, его портрета в моей коллекции тоже нет. Я его вообще никогда не писал. Вначале по вполне понятным причинам. Не мог простить то, что он сошелся с моей матерью. Как бы отнял ее у меня и моего погибшего отца. А потом, наверное, уже как-то по инерции. Он же, в свою очередь, проявил деликатность и никогда не поднимал этот вопрос. А вот теперь, после знакомства с тобой, я вдруг понял, что просто обязан это сделать. Хочу, чтобы у меня была целая галерея близких мне людей. Их портретов, выставленных в моем доме. И не здесь, в подвале, а наверху, для всеобщего обозрения. Людей, которыми я горжусь. В этой экспозиции будут и твои портреты. Если ты не возражаешь, конечно.
— Ну что ты, Ференц. — Она благодарно прильнула к нему и поцеловала, мягко, без всякой фривольности. — А как же насчет моих собственных картин? Я имею в виду те, на которых изображен ты. Или мы оба. Или где я одна. Я хотела бы подарить тебе мои картины. Может быть, одна или две понравятся тебе и тоже смогут занять место в твоей галерее?
— Вполне разумная идея. Но у меня есть встречное предложение.
— Это какое же?
— Прояви терпение и вскоре узнаешь.
— Опять придется совершить путешествие, — догадалась она. — И в этом же доме?
— Исключительная проницательность. Хочу представить тебе свои последние работы. Новое направление в моем творчестве. Связанное с тобой. О тебе и под влиянием тебя.
— Звучит очень поэтично. В таком случае, мне тоже есть, что продемонстрировать в ответ. Надеюсь, ты не рассматривал тайно, под покровом темноты, мои незаконченные полотна?
— Ну как ты могла подумать! Я же дал честное слово. И потом, я просто обожаю сюрпризы. А если подсматривать, то все очарование пропадет. Неужели я похож на домашнего шпиона? Я даже за девочками в детстве не подглядывал.
— Видимо, просто не было необходимости, — парировала Кристель. — Подозреваю, что ты уже тогда был настолько неотразим, что они позволяли тебе делать с ними все, что захочется. В том числе любоваться их прелестями. Кстати, все забываю спросить. Ты в каком возрасте впервые приобщился к интимной жизни?
— Мадам, вы задаете нескромные вопросы. Я просто краснею. Боюсь, что память отказывает мне в такой деликатной ситуации. Я же не могу компрометировать доверившихся мне дам.