Под открытым небом. Том 2
Шрифт:
На больничном будет.
– А что же молчишь?
– Не успел позвонить, забегался. Температура верха головной колонны не держится. Был бы третий по штату аппаратчик, как раньше, а то – невмоготу. Нельзя тут щёкинский метод применять. Верните хоть на пуск.
– Где же взять-то его? – отреагировал Новиков. – В остальных сменах тоже по двое теперь. – Он бросил взгляд на Ковальского. – Александр, ему же ещё, – посмотрел на часы, – ещё пять часов вкалывать. Поработай в смене с ним. Попробую что-нибудь придумать до завтра, если не получится, сам выйду. Хорошо?
– Хорошо, – согласился
– Договорились!
…В отрасли активно внедряли опыт Щёкинского химкомбината. У щёкинцев нашлось много последователей. В стране к началу 1971 года по этому методу работало около сотни предприятий, в том числе семь – в Куйбышевской области. Успехи вдохновляли.
Щёкинский эксперимент заключался в сокращении персонала за счёт совершенствования организации труда и управления. Это – как бы первый этап. На втором – рост производительности труда должен был определяться прежде всего повышением технического уровня.
В центральной операторной на столе начальника смены лежит газета «Волжская коммуна» со статьёй «Год по щёкинскому методу». Читают по очереди. Анализ и факты заставляют подтягиваться и равняться на передовых.
Передовики в области теперь – объединение «Куйбышевнефтехимзаводы» и завод «Тольяттинский синтезкаучук».
С 1 июля 1969 года по 1 июля 1970 в объединении высвободили более 1900 человек.
Если в первом полугодии 1969 года, то есть до сокращения, производительность труда возросла по сравнению с соответствующим периодом прошлого года на 0,1 %, то во втором, с переходом на новый метод, рост составил 9,4 %. А уже в первом полугодии 1970 года она поднялась на 16,5 %, а прибыль – на 32,9 %.
И так достигались нужные показатели.
Обычно газеты на рабочем месте в этом цехе не читали. Специфика технологии особая. Требовала большой внимательности и частых оперативных вмешательств. Но эта статья о насущном. Поэтому ей привилегия.
В этот раз Суслов и Ковальский приехали с завода в одном автобусе, отработав вместе ночную смену.
– Послушай, твоя москвичка – замужняя?
Лицо Суслова непроницаемо. Что у него на уме?
Они только что вошли в свою комнату.
– Откуда знаешь её?
– Видел два раза вас около дома, в котором гостиница. Москвичку твою весь город уже приметил…
– Ты знаешь, где гостиница?
– Хе, я там неоднократно бывал. И раньше приезжали… Они, москвички, у нас тут не теряются… Но такую, как твоя, впервые вижу. Не пройдёшь мимо, не оглянувшись!
– Иди к лешему! Ей двадцать семь и она холостая. Замужем не была. У меня серьёзные намерения, понял?
– Фи… – вытянул дудочкой губы Суслов. – Неужели так голову заморочила, что ты веришь?
– Володь, отстань…
– Мне-то что? Вот тебе… Я отстану… Только не верю: такая и не попадала в переплёт, к двадцати-то семи годам…
Он посмотрел поверх головы Ковальского и сказал, будто сам себе:
– Красота – штука непростая, гипнотизирует… Не ты первый…
Ковальский не нашёлся с ответом и сказал первое, что на ум пришло, чтобы только закончить ненужный, как он считал, разговор:
– Знаешь, однажды проверял себя на гипноз, некоторые до дури доходят, а я – ничего…
– Саша, а ты можешь ответить, кто ты? – Суслову что-то надо было уяснить.
– Не понял? – ответил Ковальский, открывая скрипучую дверцу шифоньера.
– Не могу привыкнуть… Ты, ну, прямо, не наш, не современный человек…
– Поясни, пожалуйста. Так сказать, транскрибируй!
Суслов помолчал демонстративно, затем растолковал:
– Очень просто: живём с тобой в одной комнате, а я ни разу не слышал от тебя мата… и вообще…
– И всё?!
– Нет.
– Ты ни разу не напился! Подозрительно! Это, ну, никак не укладывается в рамки нормального нашего социалистического общежития. Неуютно как-то. Если бы был из интеллигенции, сказал бы: ты какой-то рафинированный.
– Кончай обзываться.
– Слушай, а возьми меня с собой в деревню свою как-нибудь, а?
– Зачем тебе?
– Ну… – не сразу ответил Суслов. – Посмотреть, все у вас там самодостаточные такие, или как?
– Возьму как-нибудь, – пообещал Ковальский, а про себя заметил: «Поедем – покалякает с Проняем либо с Синегубым, они ему мозги поправят…».
…Когда Суслов вышел, Александр, сидя на койке, призадумался: «Что я знаю о Руфине? Всё… и ничего… Она не рассказывает, я не спрашиваю. Кто был до меня?.. Какое мне дело?.. Ясно, что она не избалована… Наедине неопытна и даже застенчива… Не вижу фальши. Зачем ей морочить мне голову, если говорит, что у нас ненадолго? Она не верит в моё постоянство, а не я… Вот как получается?..
Странно, – продолжал размышлять Ковальский, – я уж думал, что счастье меня обошло. Но жизнь непредсказуема! Какими путями, какими тропиночками нам по отдельности надо было идти, чтобы встретиться? Непостижимо!».
Он тихо встал, чтобы не потревожить Руфину. Четыре утра. Ночник мягким светом освещал волнующую фигуру, по плечи укрытую простынёю. «Похожа на уснувшую богиню», – подумал Александр, прислушиваясь к её мерному дыханию.
По-детски чистое лицо спокойно. Верхняя губа, чуть припухшая, изредка вздрагивала. Казалось, она сейчас, не открывая глаз, что-то скажет и, как это иногда бывало, тихо улыбнётся: «Не подглядывай, я сплю…».
Он тихо пересел в кресло.
«Странно. Когда смотрю на неё обнажённую, хочется одеть в шикарное старинное розового цвета платье с глубоким декольте и войти с ней в светлую залу, где стоит фортепиано. И она непременно должна запеть старинный классический романс. Она из той, далёкой жизни!.. Как получилось, что Руфина в этом загазованном, отравленном городе со мной среди заводских пыхтящих, свистящих цехов? Научный работник? Но её ли это дело? Когда привозит из Москвы пачки масла, лимоны, колбасу – мне всегда стыдно. Стыдно, как мы тут живём. Самое необходимое – дефицит. Нас оскорбляют. Мы же неплохо работаем! Гремят фанфары! А нормальный быт только в столицах. Ясно, я не поеду жить в Москву. Но как её удержать около себя, здесь? Не имею права. Мне совестно! Что же делать? Совестно мне за жизнь, которая окружает здесь, слышишь, спящая ты моя красавица!»